Наездница

Наездница

Всю свою жизнь я ненавидела слово «подчиняйся». Оно было как железо на зубах. Я не умела склонять голову, не терпела команд, и даже просьбы, произнесённые тоном чуть строже обычного, вызывали внутренний протест. Это не было позой. Это было инстинктом.

С детства меня учили слушаться — в школе, дома, в отношениях. Но каждый раз, когда кто-то пытался поставить меня на место, я будто вырастала внутри. Становилась выше, злее, сильнее. Влюблённые мужчины говорили, что я «дикая», «неудобная», «неконтролируемая». Они уходили — один за другим. Или пытались сломать. И тогда уходила я.

Подчинение — для слабых. Для тех, кто не знает, чего хочет. А я знала. Я хотела свободы. Власти над своей жизнью. И над чужими прикосновениями — тоже.

Потому я не сразу поняла, почему сказала «да», когда получила то короткое, уверенное сообщение:

«Ты не умеешь слушаться. Но я научу тебя слушать себя.»

Глупая фраза. Почти агрессия. Почти вызов. И я приняла его.

Он был первым, кто не пытался меня убедить. Не лгал, что будет мягким. Не обещал ничего. Он просто появился.

Высокий. Спокойный. Уверенный до безмолвия. Он смотрел — как будто уже всё знал обо мне. Глаза — тёмные, не жгучие, а медленно обволакивающие, как горячий воск. Когда он говорил, мир замолкал. Когда молчал — хотелось умолять его заговорить.

Он не был груб. Но во всём, что он делал, чувствовалась власть. Лёгкая, выверенная, безошибочная. Он не приказывал — он просто создавал вокруг себя пространство, в котором не хотелось спорить. Хотелось раствориться.

Я ненавидела эту тягу.

— Сними серьги, — сказал он в первый вечер.

Я подняла бровь. — Почему?

Он не ответил. Просто смотрел. Ждал. Не давил. И я… сняла. Просто. Не потому что он сказал. А потому что так захотелось. И в этом жесте впервые была не слабость. А… азарт. Инстинкт.

Он тронул мочку пальцами. — Лучше. Теперь ты слышишь.

Это не имело смысла. Но в теле разлилось тепло. Мозг пытался протестовать. Тело — нет.

Это не был роман. Не было цветов, не было заявлений, не было «доброе утро» в голосовых. Но была игра. Он делал из каждого прикосновения — акт силы. Не унижения — силы.

Иногда он связывал мне руки. Не жёстко. Мягко, с лаской, будто спрашивал: «А как ты теперь себя чувствуешь, когда ты не управляешь?»

И я, затаив дыхание, ждала ответа от самой себя. Он смотрел, как на произведение, которое сам лепит из огня и контроля.

Я хотела вырываться. Я хотела, чтобы он видел мою ярость. Но он видел только… возбуждение. Мою. Свою. Нашу.

И когда он отпускал — я не вставала сразу. Я лежала и вдыхала этот странный вкус. Ощущение, что я впервые не держу поводья — и это не страшно.

Он не говорил «молодец». Он не хвалил. Просто касался, как будто признавал: ты справилась.

Однажды я попыталась доминировать. Подошла к нему сзади, сжала запястья, прошептала в ухо:

— А если теперь моя очередь?

Он не обернулся. Только тихо сказал:

— Попробуй.

И я попробовала. Это была катастрофа — и триумф. Потому что он дал мне сделать это. Дал почувствовать, как это — быть в силе.

И в этом моменте я поняла — он никогда не хотел сделать из меня рабыню. Он учил меня чувствовать власть. И мою — тоже.

Последний раз, когда он вошёл в комнату, я уже ждала не как подчинённая. Я сидела верхом на стуле, босая, волосы распущены, взгляд — прямой.

Он остановился.

— Ты больше не та, что пришла ко мне.

Я кивнула.

— Потому что ты не подчинил меня. Ты разбудил меня.

И тогда он улыбнулся. Первый раз — как равный. Как тот, кто отпускает поводья, чтобы ты могла сесть в седло сама.

Он сидел на диване — расслабленный, тёплый, и при этом собранный, как хищник перед прыжком. Но теперь его глаза смотрели иначе.

Без тени превосходства. В них была — гордость. И ожидание.

— Ты знаешь, зачем пришла, — сказал он тихо.

— Чтобы взять то, что мне принадлежит.

Я подошла к нему медленно. Никакой суеты, никакой дрожи. Тело было уверенным, как никогда. Он не двигался. Не командовал. Он больше не был тренером.

Теперь — партнёр.

Я опустилась на колени, не потому что он хотел, а потому что

я

выбрала этот момент.

Он потянулся ко мне — и я перехватила его запястья.

— Нет. Теперь слушаешь ты.

Он удивился. Чуть. Но не сопротивлялся. Я чувствовала, как в нём играют два инстинкта — инерция власти и новизна подчинения. Я дала ему вкусить второе — на секунду. А потом вложила всю себя в поцелуй. Это был не жест покорности. Это был захват.

Словно я впервые нашла голос в теле.

Он отдался. Не сразу. Но полностью.

Я не издевалась. Не играла в «альфу». Это была не игра. Это была

мы

— в моменте, где границы стёрты, и всё сводится к дыханию, к горячей коже, к касанию, которое не требует ни слов, ни оправданий.

Он смотрел, как я забираю инициативу. Как превращаю себя в женщину, которая берёт. А не ждёт.

И когда я встала над ним — босая, запутанная, смеющаяся — он сказал:

— Теперь ты — наездница.

Утром он ушёл первым. Без следов. Без записок. Без обещаний.

Я не была раздавлена. Я была наполнена. Не им. А собой.

Этот человек не пришёл, чтобы остаться. Он пришёл, чтобы освободить во мне ту, кто знала, чего хочет. Кто могла доминировать, не теряя женственности. Кто могла любить, не падая на колени.

И теперь, глядя в зеркало, я не вижу больше дикарку или строптивицу. Я вижу силу. Внутри.

***

Ты ведь тоже хочешь чувствовать сильнее, правда?

Вернись ко мне — и я напишу тебе ещё.

Артур Блейк

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец