Она продана мне

Глава 1

Затхлый воздух в кафе пропитан запахом прогорклого масла и несвежего кофе. Я вытираю столы, и каждое движение отдаётся тупой болью в спине. В семнадцать лет не должно так ломить тело, но десятичасовые смены делают своё дело. Натёртая мозоль на правой ноге пульсирует в такт шагам — живое напоминание о том, что я здесь уже слишком долго.

В голове крутятся цифры, как назойливая мелодия. Сколько стоят лекарства для бабушки? Сколько осталось на карточке? Когда зарплата? Цифры не сходятся, как я ни пытаюсь их сложить.

Хозяйка появляется из подсобки, как призрак. Её прокуренный голос режет слух:

— Клиенты жалуются. Ты что, улыбаться разучилась?

Грязная тряпка шлёпается на стол рядом со мной.

— Выбирай: или берёшь дополнительные смены по вечерам, или ищешь другую работу.

Чувствую, как к горлу подкатывает комок. Унижение смешивается со страхом, от этого коктейля тошнит.

И тут я замечаю его — мужчину в чёрном костюме за угловым столиком. Он даже не притрагивается к своему эспрессо, просто смотрит. Его взгляд ощущается физически, будто ледяные пальцы скользят по коже. Уходя, он оставляет визитку — кремовую, с золотым тиснением. Я комкаю её и бросаю в урну, но пальцы всё ещё помнят текстуру дорогой бумаги.

Смена наконец заканчивается. Стягиваю форменный фартук, который, кажется, пропитался всеми запахами этой забегаловки. На улице моросит дождь, и я спешу домой, пытаясь не думать о странном посетителе. Но визитка в урне не даёт покоя — может, это был шанс?

Дома ещё хуже. От запаха сырости и болезни першит в горле. Бабушка метается в жару на продавленном диване, бормочет что-то о лекарствах. Пустые блистеры на тумбочке кричат о том, что антибиотики закончились.

В ушах звенят слова участкового:

— Без стабильного дохода опека над престарелым родственником... сами понимаете...

Эти слова преследуют меня каждый день. Я знаю, что он прав — после исчезновения мамы наша жизнь превратилась в бесконечную борьбу за выживание. Теперь я понимаю, через что ей пришлось пройти.

Каждый вечер я возвращаюсь в пустую квартиру, где всё напоминает о ней. Старые счета, неоплаченные долги, бесконечные звонки коллекторов — вот что оставила после себя мама. Говорят, она не выдержала, сломалась под грузом забот о больной матери и непутёвой дочери. Я до сих пор помню тот день, когда она просто не вернулась с работы. Больше её никто не видел.

Мама исчезла три года назад. От неё осталась только выцветшая фотография на стене и счета за коммуналку.

Я сжимаю в руках очередной неоплаченный счёт и понимаю — так больше продолжаться не может. Нужно что-то менять, иначе мы с бабушкой просто не выживем. Может, поэтому судьба и подбросила мне эту визитку? Решение приходит внезапно, как будто кто-то другой принимает его за меня.

Лунный свет заливает комнату, когда я достаю из мусорного ведра смятую визитку. Номер расплывается перед глазами, но пальцы сами находят кнопки. Голос дрожит:

— Я... это я. Я перезвонила.

— А, девочка из кафе, — в его голосе слышна улыбка. — Я знал, что ты позвонишь.

— Откуда... откуда вы знали?

— У всех есть цена. Особенно у тех, кому нечего терять.

— Что... что вы хотите?

— Приезжай завтра в парк у вокзала. В десять вечера. Чёрная машина.

Следующим вечером стою в парке у вокзала, кутаясь в тонкую куртку. Время тянется бесконечно. В голове снова и снова прокручиваю наш разговор, пытаясь найти в нём хоть какой-то намёк на то, что меня ждёт. Чёрный автомобиль появляется бесшумно, как хищник. Водитель молча открывает заднюю дверь. В салоне играет классическая музыка — медленная, гипнотическая. Огни города за тонированными стёклами превращаются в размытое марево.

Сердце колотится где-то в горле. Страх и странное, болезненное предвкушение смешиваются в коктейль, от которого кружится голова. В ушах стучит пульс, руки дрожат, но я заставляю себя идти вперёд. Впервые в жизни решение полностью моё. И от этого ещё страшнее.

Машина плавно движется по ночному городу. Мы выезжаем за пределы знакомых районов, оставляя позади обшарпанные многоэтажки и тусклые фонари. Здесь, в элитном пригороде, даже воздух кажется другим — чище, свежее. Как будто попадаешь в параллельный мир, где нет места бедности и отчаянию.

Особняк такой, как в фильмах про богатых: идеальные линии стекла и бетона, мягкая подсветка. Всё кажется нереальным. Ворота открываются бесшумно, впуская машину во двор.

Внутри дома мёртвая тишина. Поднимаюсь по лестнице, слыша только стук собственного сердца и шорох шагов по мрамору. В животе пусто, к горлу подкатывает тошнота. Страшно до дрожи в коленях, но я продолжаю идти вверх.

В конце коридора приоткрыта единственная дверь. За ней — чернильная темнота.

— Входи, — произносит голос, низкий и властный. Это не приглашение — это приказ.

И я делаю шаг вперёд.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 2

Я замираю на пороге, сердце колотится как безумное. Темнота комнаты густая, осязаемая, и только у окна — высокий силуэт, размытый лунным светом. Пальцы судорожно сжимают холодную дверную ручку — последнюю связь с безопасным миром — когда его бархатный голос разрезает тишину:

— Закрой дверь. Медленно.

Мои ноги, будто чужие, делают несколько шагов вперёд. Дрожащая рука тянется к двери. Каждое движение растягивается в вечность, словно во сне.

Щелчок замка эхом отдаётся в груди. Капкан захлопнулся. В абсолютной тишине каждый удар сердца грохочет как барабан, виски пульсируют в такт. Его голос, теперь ближе, обволакивает как шёлк:

— Раздевайся. Только куртку. Не дрожи так — пока ты для меня лишь тень.

Непослушные пальцы путаются в молнии. Холод комнаты или леденящий страх пробирает до самых костей? В панике я не сразу замечаю, как меняется освещение — тусклый лунный свет уступает место искусственному.

Золотистый свет внезапно вспыхнувшего бра выхватывает из темноты его лицо, и у меня перехватывает дыхание. Он... совершенен. Словно античная статуя ожила и оделась в Armani. Его губы изгибаются в усмешке, поймав мой ошеломлённый взгляд:

— Ожидала увидеть старого извращенца? Разочарована?

Он приближается — грациозно, неотвратимо, как большая кошка к добыче. Дорогой парфюм с нотами кожи, выдержанного табака и красного вина кружит голову. Его глаза — тёмный омут — затягивают, не отпускают:

— Зачем пришла? Сколько стоит твоё тело?

Молчу, не в силах выдавить ни звука. Его палец — острый лёд — скользит по моей щеке.

— Молчишь... — его голос становится холоднее с каждым словом. — Значит, совсем дешёвая. Ты ведь знаешь, что молчание только подтверждает мои худшие подозрения о тебе?

Слова падают как хлёсткие пощёчины, каждое рассчитано на то, чтобы причинить максимальную боль:

— Какова твоя цена?

— Часто продаёшься ради лекарств?

— Думала, здесь можно купить любовь? Здесь торгуют лишь плотью.

Его слова бьют наотмашь. Каждый удар точен и рассчитан, чтобы причинить максимальную боль. Я пытаюсь что-то сказать, но голос предательски дрожит, и я лишь беспомощно открываю рот, как выброшенная на берег рыба.

Дрожь пробегает по телу волнами. Он кружит вокруг меня, не касаясь, будто я прокажённая.

Внезапно застывает. В глазах — арктический холод и жгучее презрение:

— Ты пресная. Безликая. Не цепляешь. Убирайся. Но сначала — покажи товар. Хочу знать, за что просишь подачку.

Его слова парализуют волю. В голове пустота, тело двигается будто на автопилоте, подчиняясь чужой злой воле. Пальцы, непослушные, будто чужие, тянутся к пуговицам.

Ткань рубашки поднимается рывками. Плечи. Грудь. Кожа горит от унижения и стыда.

Его красивые губы искривляются в жестокой усмешке:

— Пусто. Как я и думал. Моя гладильная доска и то соблазнительней.

Отворачивается, словно я пустое место:

— Вон отсюда. И дверь прикрой.

Поворачиваюсь к выходу, но что-то внутри меня ломается. Всё унижение, вся боль этого вечера кристаллизуются в одно желание — отомстить, забрать хоть что-то взамен растоптанного достоинства. И тут мой взгляд падает на комод.

Краем глаза замечаю часы. Cartier, золото поблескивает в полумраке. Хватаю их, повинуясь какому-то безумному порыву. Его голос настигает у самой двери:

— Ты не забудешь эту ночь. Я — тоже.

Вылетаю в спасительную темноту, унося украденные часы и растоптанную гордость.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 3

Домой пути нет. Сердце колотится как бешеное от мысли, что Владлен выследит меня через водителя. А может и хуже — уже звонит тем "организаторам", что продали меня ему. Бабушка... От одной мысли о ней горло сжимается. Как я посмотрю ей в глаза? С пустыми руками или, еще страшнее, с крадеными часами?

Руки дрожат, пока набираю номер такси. Нужно убраться отсюда как можно дальше, пока он не опомнился. Водитель косится на меня в зеркало — наверное, вид у меня тот еще. Прошу высадить у автовокзала. Там безопаснее затеряться в толпе.

Ночной автобус принимает меня в свое убежище. Дрожу на потертом сиденье, вцепившись в сумку — от промокшей одежды холодно до костей, а может от страха. Но они здесь, его часы. Моя маленькая победа. Мое доказательство, что я еще жива.

Автобус везет меня всю ночь. Я не сплю — каждый раз, когда закрываю глаза, вижу его лицо. На рассвете выхожу на конечной остановке, в незнакомом районе. Ноги сами несут меня к старому автовокзалу — может быть, там удастся спрятаться и собраться с мыслями.

Старый вокзал обволакивает меня запахом сырости и шорохом теней. Падаю на скамейку, сжимая часы так, что металл впивается в ладонь. Внутри клокочет что-то дикое, первобытное. Его презрительный взгляд преследует меня, слова жгут память —

"Ты пустая. Раздевайся. Убирайся."

Воспоминания накатывают волной. Как он смотрел на меня сверху вниз, будто на мусор. Как небрежно бросил деньги. Как я, дрожа от унижения и ярости, заметила его часы на тумбочке. Драгоценный трофей, символ его власти над такими, как я. В тот момент что-то сломалось и переродилось внутри.

Достаю часы, подношу к коже — они ледяные, как его душа. Меня трясет от странного, пьянящего чувства. Не желание — власть. Его вещь теперь принадлежит мне. Он хотел сломать меня — а я украла частичку его силы.

Сжимаю часы в кармане и осматриваюсь. Зал ожидания почти пуст, только редкие тени бродят между рядами пыльных кресел. В тусклом свете фонарей каждый случайный прохожий кажется угрозой. Нужно быть осторожнее — кто знает, сколько глаз уже ищут меня.

Хриплый голос заставляет вздрогнуть. Мужчина лет сорока садится рядом, от него несет перегаром:

— Ты ведь не его девочка? — хрипит он, наклоняясь ближе. — Жаль. Такие, как ты, обычно исчезают... бесследно.

— Не твое дело, — цежу сквозь зубы, но руки предательски дрожат.

— Он найдет тебя, детка. И тогда... Ты ведь взяла что-то его? — в его голосе змеится ухмылка. — О, я вижу по глазам. Взяла.

От его слов во рту пересыхает. Он знает Владлена? Или просто один из тех, кто привык видеть таких, как я — убегающих, прячущихся, ворующих? Не важно. Главное, что он прав — они не оставят меня в покое. Нужно убираться отсюда.

Срываюсь с места, убегаю в темноту. Они уже ищут? Паника накатывает волной, но внутри рождается что-то новое — холодная, звенящая решимость.

Ноги сами несут меня через пустынные улицы. Сворачиваю в переулки, путая следы, если кто-то идет за мной. Дождь усиливается, смывая мои следы, но я продолжаю идти, пока не натыкаюсь на старое здание с выцветшей вывеской "Гостиница".

Старая гостиница принимает меня в свои руины. Дверь на ржавый замок. В разбитом зеркале отражается кто-то незнакомый — хищный, опасный. Смываю с себя этот день. Прижимаю часы к сердцу — они такие же холодные, как его прикосновения.

Сворачиваюсь калачиком, не могу сомкнуть глаз. Взгляд прикован к двери, а в голове внезапное озарение — я никогда не стану прежней. Моя пустота наполнилась им. Его презрением. Его холодом. Его властью. Я больше не жертва — я яд в его венах. Я проникла под его кожу, даже если он этого не осознает.

Проваливаюсь в тревожное забытье, и мысли уносят меня в его квартиру. Представляю, как наступит завтрашнее утро, и он обнаружит пропажу. Картина встает перед глазами так ярко, словно я сама там...

Утро. Пустая спальня. Смятые простыни. Он выходит из душа, вода стекает по коже. Тянется к комоду — и застывает. Часов нет.

Тишина звенит хрусталем. Он впивается взглядом в зеркало, и его отражение пульсирует темным желанием. Не ярость — что-то глубже, первобытнее горит в глазах. Губы изгибаются в хищной улыбке, когда он медленно, почти интимно произносит:

— Значит, ты все-таки посмела укусить.

— Думала, просто сбежала, — шепчет он своему отражению, проводя пальцами по шее, где еще горит след ее присутствия. — А на самом деле — уже отравила мою кровь своим ядом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 4

Я распахиваю глаза в удушающей темноте номера. Моё убежище, когда-то казавшееся спасением от Владлена, превратилось в душную западню. Мокрая от пота простыня обвивается вокруг тела змеёй, каждый вдох режет грудь острым лезвием.

Мир качается, как палуба корабля в шторм. Жар накатывает безжалостными волнами, и я ощущаю, как тёплая струйка крови медленно ползёт по верхней губе. Пытаюсь подняться — ноги предательски подкашиваются. Ванная манит спасительной прохладой, но эти несколько шагов превращаются в бесконечный путь через пустыню. Кран отзывается издевательским скрипом — ни капли. В висках грохочет пульс, и реальность внезапно опрокидывается.

Лихорадка затуманивает разум, и я соскальзываю в зыбкое пространство между явью и бредом. Каждый удар сердца отдаётся в голове раскатом грома, а перед глазами плывут цветные пятна, складываясь в причудливые узоры.

Сознание разлетается, как витраж под ударом. Среди осколков мелькает родное лицо бабушки — тёплое, как летнее солнце. Тянусь к нему всем существом, но оно растворяется дымом, уступая место другому видению. Владлен. Его пальцы смыкаются на моём запястье стальным капканом, и сердце превращается в кусок льда.

— Ты украла не часы. Ты украла меня, — его шёпот впивается в мозг ядовитыми иглами, проникает под кожу, разливается по венам чёрным ядом.

— Нет... пожалуйста... — мой голос дрожит, как осенний лист.

— Теперь носи. До последнего вздоха. До последней капли крови.

Лихорадочный бред превращает его призрачное присутствие в мучительную пытку. Его дыхание опаляет шею жаром, а невидимые прикосновения оставляют на коже огненные следы, от которых все внутри сжимается в тугой узел. Воздух густеет и тяжелеет, пропитанный его властным присутствием до последней молекулы. Я задыхаюсь, но каждый вдох только глубже затягивает меня в эту отравленную атмосферу. Ненавижу своё предательское тело за то, как оно отзывается — дрожью, жаром, болезненным напряжением. Это не страсть — это агония подчинения, мучительное осознание того, что теперь я полностью в его власти.

Сквозь пелену жара и боли, реальность на мгновение проясняется. Мысли, словно острые осколки, складываются в чёткую картину. Я знаю, что он не оставит меня в покое. Что каждая секунда моего побега отсчитывает время до неизбежной встречи.

А он сейчас там, в своём стерильно-идеальном мире, в своём безупречном кабинете. Я вижу его, словно наяву: чёрный силуэт на фоне окна, застывшая маска вместо лица. Только пальцы, стиснувшие телефон до побелевших костяшек, выдают бушующую внутри бурю.

— Верните её... Немедленно, — его голос в моей голове звучит глубоким, властным рычанием, от которого по телу пробегает предательская дрожь. Каждое слово пропитано тёмным, опасным желанием, словно последний приговор, вынесенный мне его ненасытной жаждой обладания.

Видение настолько яркое, что я не сразу понимаю — звуки за дверью реальны. Тяжёлые шаги в коридоре, приглушённые голоса, звон ключей. Сердце замирает, когда металл скрежещет в замке.

Грохот вырывает из кошмара. В дверном проёме застыли три тени — дорогие пальто, холёные лица, мертвые глаза.

— Он ждёт тебя. К вечеру будь готова, — слова падают, как камни, каждый звук отдается болью в висках.

— Нет... только не это, — шепчу я пересохшими губами, но мой голос тонет в громе собственного пульса. Взгляд прикован к его часам — они впились в запястье раскалённым клеймом, проклятыми кандалами, которые я, в приступе безрассудной храбрости, сама превратила в свой смертный приговор.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 5

Сознание возвращалось мучительными толчками, словно осколки разбитого зеркала впивались в мозг при каждом ударе сердца. Каждый вдох разрывал лёгкие арктическим огнём, выжигая остатки надежды. Чужие руки — безжалостные, механические, мертвенно-холодные — облачали меня в шёлк и кружево, словно наряжали труп для последнего представления. Мои пальцы конвульсивно дрожали, бессильные что-либо изменить, но глубоко в груди, под треснувшими рёбрами, отчаянно пульсировала мысль о часах Владлена — тончайшая нить, связывающая меня с реальностью, единственное, что не давало моему рассудку окончательно рассыпаться в прах кошмара.

— Он снова положил на тебя глаз, — слова сочились ядом, каждый слог падал тяжёлыми каплями ртути, отравляя сам воздух вокруг. — И на этот раз, милая моя, даже не думай сопротивляться. Ты же знаешь, чем это заканчивается.

Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.

— Лучше умереть, — прошептала я, но голос предательски дрожал.

Механические руки закончили свою работу, и меня повели по длинным коридорам особняка. С каждым шагом страх сжимал горло всё сильнее — я знала, куда ведёт этот путь. Роскошные интерьеры, которые раньше казались просто декорациями для светских раутов, теперь обнажили свою истинную, зловещую сущность.

Я наивно верила, что впереди очередной светский ужин в особняке. О, как же жестоко я заблуждалась! Когда двери распахнулись, я поняла – это не приём, а аукцион. Холодный ужас сковал тело, но отступать было некуда. Охранники вытолкнули нас в центр зала, где уже собрались "гости".

Бальный зал, утопающий в янтарном полумраке, превратился в зловещую сцену театра теней. Мужчины в масках — словно стая голодных волков — кружили вокруг своей добычи. Их спутницы, прекрасные и бездушные, застыли безмолвными призраками. А в центре... В центре стояли мы — юные, красивые, с глазами, в которых умерла надежда. К горлу подкатила волна тошноты, смешанная с отчаянием.

Среди моря масок одна притягивала взгляд, как пламя свечи — золотая, будто отлитая из расплавленного солнца. Её обладатель молчал, не участвуя в торгах. Просто смотрел, и от этого немого взгляда мороз полз по коже, добираясь до самого сердца.

Торги достигли своего пика, когда золотая маска внезапно исчезла из поля зрения. В зале поднялся шум — кто-то опрокинул бокал с шампанским, послышались возмущённые возгласы. Воспользовавшись суматохой, я попыталась отступить к дальней стене, но не успела.

Всё рухнуло в один миг. Пьяный мужчина без маски — от него разило дорогим алкоголем и застарелой властью — надвигался на меня, как грозовая туча.

— Хватит ломать комедию! — прорычал он, брызжа слюной, его голос скрежетал как нож по стеклу. — Назначьте цену. Любую. Эта сука будет моей, даже если придётся купить весь этот чёртов притон!

Грубо схватив меня за локоть, он потащил меня прочь из зала. Никто не пытался остановить его — гости делали вид, что ничего не происходит, отводя глаза и притворно увлекаясь светской беседой. Через анфиладу роскошных комнат мы добрались до маленького кабинета, куда он втолкнул меня и захлопнул дверь.

Тесная комната превратилась в клетку. Я кричала, сопротивлялась, но удар отбросил меня к стене, выбивая воздух из лёгких. Перед глазами поплыли чёрные пятна, жадные руки рвали тонкую ткань платья. Реальность начала крошиться, как старая фреска.

В этот момент где-то в глубине особняка раздался приглушённый шум борьбы, звон разбитого стекла. Крики и топот ног эхом отражались от стен, приближаясь к кабинету. Мой мучитель на секунду отвлёкся, ослабив хватку, и в этот момент...

Оглушительный треск выбитой двери. Сухой щелчок выстрела. Тело нападавшего рухнуло безвольной куклой. А там, в дверном проёме... Владлен. Без маски. С таким взглядом, что время застыло между ударами сердца.

— Она не товар, — его голос был подобен треску льда в полярную ночь, а в глазах пылала такая испепеляющая ярость, что воздух, казалось, начал плавиться.

Я застыла, не в силах пошевелиться, не смея дышать. Пистолет лёг на полированную поверхность стола — молчаливый, равнодушный свидетель этой драмы. Владлен смотрел на меня целую вечность, словно хотел высечь что-то важное, но развернулся и исчез в темноте коридора.

Последнее, что отпечаталось в памяти перед тем, как сознание накрыла спасительная тьма — его глаза. В них бушевал шторм эмоций: ярость и боль, отчаяние и что-то ещё, такое глубокое и сокровенное, что у этого чувства просто не существовало названия.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 6

Сознание возвращается болезненными толчками, словно острые осколки разбитого зеркала впиваются в мозг один за другим. Каждый мучительный вдох вырывает новый кровоточащий фрагмент реальности. Простыни подо мной — ослепительно белый саван, затягивающий в свою бездонную пустоту. Воздух удушающе густой от тошнотворной смеси запахов: стерильная, мертвенная чистота больницы сплетается с приторно-сладким ароматом увядающих экзотических цветов. В ушах пульсирует звенящая пустота, настолько оглушительная, что кажется — вот-вот лопнут барабанные перепонки.

На безупречно чистой тумбочке — хрустальный стакан воды и аккуратно сложенная бумага. Всё вокруг настолько идеально и безжизненно, что по коже бегут мурашки. И вдруг память обрушивается лавиной — я в его логове. В доме Владлена. Мышцы сводит судорогой, тело сжимается в тугой узел страха.

Проходит несколько мучительных часов. Я лежу, боясь пошевелиться, пока сознание медленно возвращается к реальности. Но организм берёт своё — без еды я не ела уже больше суток.

Голод накатывает внезапно, первобытный, животный. Ноги сами несут вниз по мраморным ступеням. Из столовой доносятся ароматы, от которых кружится голова — изысканные блюда, названий которых я даже не знаю. Пальцы дрожат, когда хватаю еду с серебряных блюд. Глотаю, почти не жуя, пока...

— Вкусно? — его шелковый голос, словно отравленный кинжал, вонзается в спину. Кровь стынет в жилах, а сердце замирает как у кролика перед удавом.

Он материализуется из теней, будто демон из преисподней. В каждом движении — смертоносная грация хищника, едва сдерживаемая под маской аристократической утонченности. Его глаза, холодные как лед и острые как скальпель, препарируют мою душу, словно я — насекомое, приколотое к доске коллекционера.

— Выжила, — в его голосе звучит плотоядное удовлетворение паука, наблюдающего за бьющейся в паутине мухой. — Так даже... восхитительнее. Такой несломленный дух — настоящая редкость. Будет особенно сладко его растоптать.

Между нами всего шаг, но воздух сгущается как свинец, давит на грудь, вытесняя последний кислород. Его присутствие — удушающий яд, проникающий в каждую пору, растворяющий волю. Его дыхание на моей шее — клеймо, от которого кожа горит огнем.

— Думаешь, это спасение? — в его голосе змеиный яд сочится сквозь бархатную мягкость слов. — Нет, милая. Я просто забрал обратно свою собственность.

Пытаюсь что-то сказать, но горло сжимается в спазме, когда он склоняется ближе, обжигая ледяным шёпотом:

— Ты всегда принадлежала мне, зверёныш. Твоё сопротивление лишь оттягивает неизбежное.

— Сядь, — приказ звучит нежно, как смертельная колыбельная.

Прикусываю губу до крови, чувствуя, как металлический привкус растекается по языку.

— Я жду, — в этих двух словах — обещание бесконечной пытки.

Это танец. Древний, как первородный грех. Власть против гордости. Желание против воли.

Медленно опускаюсь на стул, не в силах отвести взгляд. В моих глазах пламя непокорности, но тело предательски отзывается на его близость.

— У тебя долг, — его голос обволакивает, как тёмный шёлк. — Теперь ты часть моего мира. Не рабыня. Не игрушка. Ты — моя одержимость.

— Что я для тебя? — голос дрожит, выдавая внутреннюю борьбу.

— Увидим, — его улыбка обещает запретные наслаждения. — Как долго будешь сопротивляться тому, что уже горит в твоей крови. Когда сама попросишь о большем.

Он наклоняется ближе, его дыхание опаляет кожу. Не касается, но каждый нерв звенит от предвкушения прикосновения. Его взгляд пронзает насквозь, и я тону в этой бездне страсти и власти.

— Ты останешься. Не потому что я так решил. А потому что сама уже не сможешь уйти.

Замираю, не в силах пошевелиться. Он отступает, и каждый его шаг отдаётся пульсацией во всём теле.

— Не спеши благодарить, зверёныш. Это ещё не дом. Это — твоя золотая клетка. И я — твой единственный ключ.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 7

Удушающая бессонница впивается в разум ядовитыми когтями. В кромешной тьме потолок давит могильной плитой, а эхо слов Владлена разрывает сознание на окровавленные клочья. Его слова — не просто острые осколки, а раскалённые ножи, пронзающие самую душу. Вещь. Игрушка. Зверёныш. Каждое слово — как удар хлыста, оставляющий незаживающие рубцы на сердце.

Часы бьют три раза, каждый удар — как гвоздь в крышку гроба этой бесконечной ночи. Я застываю в липком страхе, вслушиваясь в зловещую тишину дома, пытаясь уловить малейший признак чужого присутствия. Но дом безмолвствует, притаившись как голодный зверь перед прыжком.

Дверь манит и пугает одновременно, словно врата в преисподнюю. Леденящий ужас и отчаянная жажда свободы рвут душу на части, как дикие псы — добычу. Что-то тёмное, первобытное, рождённое из самых глубин подсознания, толкает вперёд. На тумбочке зловеще белеет записка — как предсмертная записка самой себе. Пальцы трясутся в конвульсиях, когда я тянусь к ней.

Двери не заперты. Если сбежишь — решишь, что ты свободна. Если останешься — поймёшь, кем ты стала.

Записка жжёт пальцы, а в голове проносятся тысячи мыслей. Владлен никогда ничего не делает просто так — каждое его действие, каждое слово — часть его жестокой игры. Но искушение слишком велико, и ноги сами несут меня к двери.

Каждый шаг по коридору звучит как удар сердца. Эхо разносится по пустому дому, выдавая мой побег. Ночной воздух обжигает кожу холодом, мокрая трава ласкает босые ноги. Иду вперёд, словно в трансе, позволяя темноте вести меня.

Часами брожу по пустынным улицам, сжимаясь от каждой проезжающей машины, прячась в тени деревьев. Ноги сами несут меня всё дальше от дома, пока первые лучи рассвета не начинают окрашивать небо в серый. Измученная и замёрзшая, я останавливаюсь, только сейчас осознавая, куда привёл меня этот безумный побег.

Изнурённая, я не сразу замечаю, как ноги приводят меня к круглосуточной заправке на окраине города. Тусклые фонари отбрасывают призрачный свет на пустую парковку. И тут я замираю, не веря своим глазам.

Чёрный автомобиль у заправки кажется миражом в ночи. Дорогой. Манящий. С распахнутыми дверями — как объятия свободы. На панели — мой паспорт, который я оплакивала как утраченную часть себя, и конверт, тяжёлый от своих секретов.

Внутри — кошмар, облечённый в юридические термины. Договор купли-продажи с моей подписью — идеальной подделкой из школьной анкеты. И фотографии... От них стынет кровь в жилах. Молодые женщины, сияющие красотой и жизнью на первых снимках. А потом — те же лица, но уже пустые, безжизненные, в стерильных больничных палатах. Диагнозы читаются как смертные приговоры: психогенная амнезия, попытки суицида, расщепление личности. Среди них — Маша. Боже, милая Маша из колледжа, которую все считали счастливой за границей...

Время останавливается. Каждая фотография — как удар под дых, каждый диагноз — как приговор. Пальцы немеют от ужаса, когда я перебираю снимки снова и снова, пытаясь осознать весь масштаб этого кошмара. Владлен не просто монстр — он коллекционер сломанных судеб, а я — всего лишь очередной экспонат в его коллекции.

Стою на дороге, документы дрожат в руках. Свобода так близко — паспорт, машина, открытый путь. Но внутри — выжженная пустыня и горькое понимание: я уже не человек. Я — выжившая. Пешка в его изощрённой игре. Владлен даже не пытается удержать меня. Зачем? Он знает: цепи в моей голове крепче любых замков.

Фотографии жгут руки, словно раскалённые угли. Каждое лицо на них — отражение моего возможного будущего. Маша. Другие девушки. Их пустые глаза преследуют меня, шепчут предостережения. Может быть, они тоже стояли здесь, на перепутье между свободой и своим палачом. И выбрали... что? Побег, который привёл их в психиатрические палаты? Или добровольное возвращение в клетку?

За рулём я сижу целую вечность, вдыхая запах новой кожи и несбывшейся свободы. Потом медленно выхожу, оставляя позади свой последний шанс. Возвращаюсь в дом, каждый шаг — как удар молотка по гвоздям моего собственного гроба. Владлен ждёт в холле, его силуэт — тёмное пятно в полумраке. Он молчит, но его молчание громче любых слов.

Опускаю глаза, словно побитая собака, проходя мимо. Поднимаюсь по лестнице — каждая ступенька скрипит, как крышка гроба, в котором я хороню свою душу. У двери комнаты застываю, чувствуя, как слова-яд сочатся с онемевших губ:

— Ты победил.

Мертвенная тишина в ответ. Его взгляд вгрызается в спину раскаленным железом, выжигая на коже невидимое клеймо рабыни. Дверь захлопывается с грохотом погребального колокола, и кромешная тьма заключает меня в свои удушающие объятия. В этой могиле моих надежд я теперь не просто пленница — я её верная служительница, добровольно принявшая свои оковы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 8

Три дня. Три бесконечных, мучительных дня, словно три круга ада, прошли с той роковой ночи. Когда мои дрожащие, онемевшие пальцы вскрыли конверт, моя жизнь не просто раскололась — она разлетелась вдребезги, как хрустальная ваза. Теперь моя комната — не просто убежище, а склеп, где я похоронила свою свободу. Крадусь, как затравленное животное, только за едой, каждый раз умирая от страха. В этой могильной тишине мое дыхание грохочет, как гром, а шаги эхом отдаются в венах. Но его... его шагов я не слышу. Владлен — демон этого проклятого дома, незримый, но вездесущий.

После того рокового письма, где каждая буква жгла глаза, клеймя мой новый статус рабыни, я превратилась в комок оголенных нервов. Малейший шорох вызывает приступ паники, каждая тень кажется его силуэтом. Владлен физически не появляется, но его присутствие душит меня, давит могильной плитой на грудь.

Липкий, парализующий страх сжимает горло железной хваткой, но черная бездна внутри страшнее любого кошмара. Она пожирает меня заживо, пока его слова впиваются в мозг раскаленными иглами:

моя вещь, моя вещь, моя вещь...

Дни тянутся бесконечно. В этой тишине я начинаю сходить с ума, разговаривая сама с собой. Может, поэтому его следующий шаг оказался таким неожиданным.

А сегодня утром — книга на столе. Английский. Я замерла, глядя на нее, как на змею. Между страниц записка — его почерк, острый, как лезвие:

"Научись читать. Или не смей входить в мою библиотеку снова."

Первый знак за эти бесконечные, мучительные три дня. Первый ядовитый намек на то, что он не забыл о моем жалком существовании. Книга с оглушительным треском врезалась в стену, страницы разлетелись, как подбитые птицы. Очередной бессмысленный, истеричный жест отчаяния. Перед кем я пытаюсь разыграть этот жалкий спектакль неповиновения?

Ярость и отчаяние душили меня. Я металась по комнате, как загнанный зверь, пока не почувствовала, что задыхаюсь. Нужно было что-то делать, куда-то деться от этих мыслей. И я сделала единственное, что могло хоть немного успокоить — отправилась в ванную.

Горячая вода обжигает кожу, но не может согреть. Сижу в ванной, вслушиваясь в темноту за дверью. Его взгляд — я чувствую его кожей. Всегда чувствую. Стоит вспомнить его пальцы на своем горле, его глаза — и предательский жар растекается по телу. Ненавижу себя за эту слабость. За то, что тело живет своей жизнью, не спрашивая разрешения.

Смотрю на свою кожу сквозь воду. Она кажется чужой, оскверненной — не прикосновениями, нет. Его взглядами. Они въедаются под кожу невидимыми отметинами. А что, если дверь откроется? Что, если он...

Эта мысль не давала мне покоя всю ночь. К утру ярость и отчаяние достигли точки кипения. Я больше не могла прятаться в своей комнате, словно испуганная мышь. Мне нужно было что-то сделать, показать ему, что я не сломлена. И я решила действовать.

Утром я ворвалась в библиотеку, как ураган. Он был там — конечно, был. Читал, словно меня не существует. Я схватила первую попавшуюся книгу — снова чертов английский — и начала читать вслух, намеренно уродуя каждое слово, превращая язык в насмешку.

Его голос хлестнул, как кнут:

— Ты не глупая. Ты просто слишком ленивая, чтобы быть моей.

Не помню, как оказалась рядом. Помню только жгучее желание стереть эту надменную усмешку с его красивого лица. Он даже не защищался — просто поймал мои руки в капкан своих пальцев, впился взглядом:

— Думаешь, если будешь дерзить, я начну тебя уважать?

От его прикосновений кожа горела, словно от клейма. Этот жар — мой позор, моя пытка. Он отшвырнул меня в кресло, как надоевшую куклу:

— Я не прикасаюсь к грязи. Станешь кем-то — может быть, заслужишь мое внимание.

Его слова ударили больнее любой пощечины. Я вылетела из библиотеки, задыхаясь от унижения и злости. Часами металась по комнате, пытаясь успокоиться. И чем больше я думала над его словами, тем яснее становилось — он прав. Я действительно никто. Необразованная, слабая, зависимая. Но я могу это изменить. Должна изменить.

Мысли роились в голове, как разъяренные осы. Каждое его слово, каждый взгляд пронзал меня насквозь, оставляя кровоточащие раны в душе. Но что-то изменилось. Его презрение, его насмешка разбудили во мне что-то новое — не просто злость или отчаяние, а холодную, расчетливую решимость. Если он хочет видеть меня сломленной — что ж, я покажу ему совсем другое.

Сегодня я сама — сама! — пошла к горничной. Попросила бумагу, ручку. И после долгой паузы: тетрадь и учебник английского. Без его приказа. Без его взгляда над головой.

Я ненавижу его — о, как я его ненавижу! — и именно поэтому я стану умнее. Намного умнее. Только тогда я смогу вырваться из этой золотой клетки. Или... уничтожить его самого. Но сначала... я научусь. И он пожалеет, что научил меня быть сильной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 9

Я наблюдаю за ней, прикованный к экранам камер наблюдения, словно зачарованный. Каждое её движение, каждый вздох отпечатывается в моей памяти с болезненной точностью. Не прикасаюсь. Не вмешиваюсь. Только смотрю — как одержимый энтомолог, обнаруживший редчайшую бабочку с хрупкими, переливающимися крыльями.

Пальцы дрожат, когда делаю пометки в блокноте:

— Реактивная адаптивность зашкаливает. В ней просыпается что-то своё, уникальное, неподконтрольное. И это пугает меня до дрожи. До холодного пота.

В тусклом свете мониторов её силуэт в домашнем платье кажется почти призрачным. Босые ноги неслышно ступают по паркету. Влажные после душа волосы льнут к шее, и я ловлю себя на желании прикоснуться к ним. Когда она злится, что-то переворачивается внутри меня — её глаза становятся острыми, как осколки льда, а губы превращаются в тонкую, непокорную линию. Отворачиваюсь от экрана, пытаясь справиться с наваждением. Нет. Она не женщина. Не товар. Всего лишь подопытный щенок. Но предательское тело резонирует с каждым её движением, каждым взглядом.

День за днём я наблюдаю за тем, как она осваивается в доме. Всё чаще замечаю, как она подолгу задерживается в библиотеке, жадно поглощая книгу за книгой. Сначала это казалось безобидным, даже милым. Но постепенно я начинаю понимать — что-то идёт не так.

Её жажда знаний выводит меня из себя. Она выбирает книги, следуя какому-то своему внутреннему компасу, игнорируя мою тщательно выстроенную программу. Растёт. Расцветает. Но совсем не так, как я планировал.

— Мне не нужна умная, — слова растворяются в темноте кабинета. — Мне нужна послушная кукла.

Злость кипит внутри меня. Чем больше я наблюдаю за ней, тем сильнее понимаю — нужно действовать. Пора показать ей границы дозволенного, напомнить о её месте. И я знаю, как именно это сделать.

Решаю проверить её границы. Преподавательница этикета появляется без предупреждения, как гроза среди ясного неба. Ксюша вся напряжена, словно натянутая до предела струна. И наконец, эта струна лопается:

— Я не буду вашей марионеткой! — её голос дрожит от ярости. — Я живой человек, а не схема в ваших чертежах!

Киваю, чувствуя, как уголки губ предательски дёргаются в улыбке. Преподавательница исчезает, оставляя после себя звенящую тишину.

— Хорошо. Будешь настоящей, — произношу я, и мой голос звучит как чужой, словно кто-то другой говорит моими губами.

Её слова эхом отдаются в моей голове, заставляя переосмыслить стратегию. Если она хочет быть настоящей, я дам ей эту иллюзию. Но на моих условиях. План созревает мгновенно, как яд на кончике иглы.

В гробовой тишине кабинета открываю её досье. Методично стираю старое расписание. Выбираю новые книги, каждая — как отравленная стрела: "Ораторское искусство", "Эротика как власть", "Архетип ведомой". Добавляю эротическую прозу — не для развития интеллекта. Для пробуждения тела, для разжигания огня, который она пока даже не осознаёт.

— Ты думаешь, что вырвалась на свободу, — шепчу я, всматриваясь в её фотографию в досье, где она ещё такая наивная, такая неискушённая. — Но я просто меняю стратегию. Теперь будет мягче. Тоньше. Через знание. Через пробуждающийся голод. Через невидимые крючки, от которых нет ни защиты, ни спасения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 10

Свобода... Какое ядовитое, издевательское слово. Оно разъедает язык как кислота, оставляя горький привкус отчаяния. Я, словно глупая бабочка, поверила в возможность полёта, но только сильнее разбиваюсь о невидимые стены его презрения. Владлен, этот великодушный тюремщик, "освободил" меня от уроков этикета — какая неслыханная милость! — но его безмолвное осуждение душит меня сильнее любых кандалов.

Ужины превратились в изощрённую пытку молчанием. Его взгляд проходит сквозь меня, словно я призрак, недостойный даже презрения. Даже когда серебряная вилка с грохотом падает на паркет, даже когда вода заливает безупречно белую скатерть — ничего. Только мёртвая тишина, вязкая и удушающая, как чёрная патока.

Каждый вечер после этих мучительных трапез я сбегаю в свою комнату, где единственным собеседником остаётся зеркало. Часами простаиваю перед ним, наблюдая, как моё лицо постепенно растворяется в полумраке.

— Я превратилась в призрака в собственном доме, — шепчу я отражению, которое с каждым днём становится всё бледнее. — Просто ещё одна статуэтка в его коллекции. Декорация. Никогда ещё тишина не кричала так оглушительно.

Дни сливаются в однообразную серую массу. Я перестала считать их, отмечая только смену света за окном. Утро, вечер, снова утро. Бесконечный круговорот пустоты. Но где-то глубоко внутри тлеет упрямый огонёк сопротивления. Он не даёт мне окончательно раствориться в этом молчаливом царстве презрения.

Но я найду способ достучаться. Когда особняк погружается в сон, я зажигаю настольную лампу и погружаюсь в учебники. Французский льётся как музыка, английский звенит как клинок, правила этикета складываются в броню. Каждое выученное слово — острая стрела в моём колчане. Однажды я выпущу их все в его непробиваемое самодовольство. Да, мне нужно его признание. Но я завоюю его на своих условиях.

Две недели упорных занятий не принесли желаемого результата. Его равнодушие только усилилось, превратившись в непроницаемую стену. И тогда я решила сменить тактику — если безупречность не работает, возможно, стоит попробовать что-то прямо противоположное.

План созрел внезапно. Я устала от этой удушающей вежливости, от собственных попыток быть идеальной. Если он хочет дикарку — что ж, он её получит. Пусть увидит, как далеко может зайти его "эксперимент".

Сегодня я спускаюсь в столовую, намеренно растрепав волосы. Старая футболка висит мешком, лицо без грамма косметики. Опаздываю на пятнадцать мучительных минут. Владлен методично разрезает мясо, и этот звук — вжик, вжик — отдаётся пульсацией в висках.

И вдруг — как насмешка судьбы — передо мной появляется бокал с вином. Не привычный детский сок, а настоящее вино. Тёмно-бордовое, гипнотизирующее. Внутренний голос кричит об опасности, но пальцы уже тянутся к хрустальной ножке, словно заколдованные.

Первый глоток я делаю нарочито медленно, с животной жадностью облизывая губы и не отрывая от него дерзкого взгляда. Второй — уже агрессивнее, почти захлёбываясь терпким вкусом. Его бровь едва заметно дёргается, и эта высокомерная снисходительность взрывается во мне яростью дикого зверя. К чёрту все правила! Выхватываю бутылку, словно оружие, впиваясь пальцами в стеклянное горло. Бокал? Пф! К дьяволу эти жалкие условности! Пусть видит, во что превратил свою "воспитанницу"!

Вино обжигает горло, туманит рассудок. С каждым глотком прямо из бутылки комната начинает вращаться всё быстрее. Желудок скручивает спазмом, и к горлу подкатывает тошнота. Пытаюсь встать из-за стола, но ноги подкашиваются. В глазах темнеет.

Реальность начинает кружиться в безумном вальсе. До ванной я добираюсь почти ползком, цепляясь за стены. Холодный кафель встречает меня как старый друг. Рвота выворачивает наизнанку. Слёзы жгут щёки. Всё тело бьёт крупная дрожь. Стыд прожигает насквозь, до самых костей. И тут — его шаги в коридоре. Размеренные, неотвратимые.

Он возвышается в дверном проёме, зловещий и неумолимый, как воплощение самой тьмы. В его руке бокал вина мерцает, словно свежая кровь, а на губах играет жестокая усмешка. Его голос — острый как лезвие, холодный как могильный камень:

— Ещё вина, мой маленький дикий зверёк?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 11

Каждая клеточка в моём теле помнит тот роковой вечер с вином — момент, когда я всё разрушила. Теперь эти стены душат меня, а его молчание режет острее любого ножа. Владлен... Он не просто перестал замечать меня — он словно стёр из своей вселенной. Его взгляд проходит сквозь меня, будто я призрак, недостойный даже мимолётного внимания.

Так продолжалось неделями. Каждый день превратился в бесконечную пытку одиночеством, несмотря на его физическое присутствие рядом. Я пыталась заговорить с ним, извиниться, объяснить — но все мои попытки разбивались о стену холодного безразличия.

Тишина за обеденным столом оглушает. Она давит на виски тяжёлым прессом, сжимает горло невидимой рукой. Этот молчаливый бойкот выворачивает душу наизнанку — я бы предпочла любые крики, любую боль. Только не эту пытку тишиной. "За что?" — вопрос пульсирует в висках, отравляя каждую секунду.

Дни сливаются в бесконечную серую ленту, где каждое утро похоже на предыдущее. Я почти смирилась с этой пустотой, научилась жить в ней, словно в клетке. Но судьба решила иначе.

И вдруг — словно луч света в кромешной тьме. Сегодня утром я замерла, не веря своим глазам: на кровати лежит одежда. Не просто одежда — настоящее произведение искусства. Изысканный комплект, достойный королевского приёма. Каждая деталь подобрана с безупречным вкусом: от элегантного пальто до изящных туфель. А рядом...

— Будь готова к 14:00. Владлен

Пальцы дрожат, когда я снова и снова перечитываю эти три слова. В них столько власти, столько невысказанных обещаний. Впервые за эту вечность он зовёт меня сам, и что-то в этом жесте заставляет сердце биться чаще. Прощение? Новое испытание? Мысли путаются в голове, как шёлковые нити на ветру.

Следующие часы превращаются в безумную гонку с временем. Каждое движение выверено до миллиметра: макияж должен быть безупречным, причёска — идеальной, а новый наряд сидит так, словно был создан специально для меня. Я знаю: у меня нет права на ошибку. Не сегодня.

Дорога за город кажется бесконечной. В салоне автомобиля царит звенящая тишина, нарушаемая лишь шорохом шин по асфальту.

— Куда мы едем? — решаюсь спросить я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

— Увидишь, — отвечает он холодно, не отрывая взгляда от дороги.

— Владлен... — начинаю я снова, но он резко обрывает:

— Не сейчас.

Каждое его слово как удар хлыста. Я кожей чувствую его взгляды — острые, изучающие, проникающие в самую душу. Никогда ещё я не чувствовала себя такой потерянной рядом с ним. Машина сворачивает на узкую просёлочную дорогу, и за поворотом неожиданно открывается вид на старинное поместье. Моё сердце замирает от его мрачного великолепия.

Машина остановилась у массивных кованых ворот. За ними, в конце извилистой подъездной дорожки, возвышался силуэт старинного особняка. Сердце пропустило удар: что-то в этом месте казалось пугающе значимым. Владлен молча вышел из машины и открыл мне дверь — непривычный жест, заставивший меня насторожиться ещё больше.

Заброшенная усадьба встречает нас величественной печалью. Полуразрушенные стены хранят отголоски былой роскоши: массивный камин всё ещё помнит тепло чьих-то объятий, а гордые колонны, словно древние атланты, удерживают небо. Каждый камень здесь дышит историей, и я чувствую: это место — ключ к чему-то невероятно важному. Владлен впервые позволяет мне идти рядом, не принуждая держаться позади. Украдкой любуюсь его профилем — совершенным, словно высеченным из мрамора, и таким мучительно недосягаемым. В глубине его глаз бушует шторм, но он, как всегда, держит бурю под замком.

— Мой отец сжёг этот дом, когда не стало матери, — его голос, обычно стальной, дрожит от сдерживаемых эмоций. — Он говорил: никакая красота не стоит такой боли.

Владлен замолкает, и я вижу, как тяжело даются ему эти слова. Впервые за долгое время он приоткрывает передо мной завесу своего прошлого, позволяя увидеть истоки той боли, что сделала его таким. В воздухе повисает что-то неуловимо важное, какая-то недосказанность, требующая особой осторожности.

Тишина становится густой, как мёд. Вопросы рвутся с языка, но я молчу, боясь спугнуть этот редкий момент откровенности. Нога предательски скользит по камню, и вдруг — его рука ловит меня, крепко, уверенно. Первое прикосновение за эти бесконечные дни пронзает электрическим разрядом. По телу разливается тепло — не страх, не покорность, а что-то совсем иное.

Он отдёргивает руку, словно обжёгся, но я успеваю уловить секундное замешательство в его глазах. Внутри всё переворачивается: боль от его отторжения смешивается с диким, необузданным желанием быть ближе и упрямым нежеланием сдаваться. Медленно опускаюсь на мраморный обломок, он застывает рядом тёмной статуей. Молчим вместе, и в этом молчании впервые за долгое время нет враждебности.

Время растягивается, как карамель. Набираюсь смелости поднять глаза, встречаясь с его взглядом, и слова слетают с губ сами, тихие, но полные решимости:

— Сейчас мне очень хочется, чтобы вы поцеловали меня...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 12

Ледяные осколки воздуха впиваются в кожу острыми иглами, безжалостно вырывая меня из сна. Удушающая тревога мгновенно сжимает горло железной хваткой — всё вокруг неправильно, искажено. Реальность искорёжена и изломана, будто демоны переписали мир, пока я беспомощно спала в своём неведении.

Смутные воспоминания вчерашнего вечера медленно всплывают в памяти. Крики. Угрозы. Хлопанье дверей. Владлен был в ярости из-за моего отказа присутствовать на очередном светском рауте. "Ты ещё пожалеешь об этом," — его последние слова эхом отдаются в голове. И вот теперь...

Моя комната... От увиденного кровь стынет в жилах. Пустые полки зияют кровоточащими ранами на стенах, словно дом корчится в мучительной агонии. Где мои бесценные книги? Где тетради, хранящие обрывки несбывшихся грёз? Где мой дневник — последний немой свидетель моей обречённой любви к Владлену? Всё выкорчевано с корнем, будто невидимый палач методично вырезает каждый след моего существования. Стол пугает мертвенной пустотой — даже призрачный аромат утреннего кофе растворился в удушающей тишине. Воздух превратился в ржавую колючую проволоку, а стены... они больше не укрывают. Они следят. Безжалостно. Неотрывно. Одиночество накрывает чёрной, могильной волной.

Не в силах больше находиться в опустошённой комнате, я решаю выяснить, что происходит в доме. Шум и голоса снизу привлекают моё внимание — может быть, там я найду ответы на свои вопросы. Дрожащими ногами направляюсь к лестнице, ведущей в гостиную.

Спускаюсь в гостиную, и реальность бьёт под дых. Безжалостный свет софитов режет глаза до слёз. Армия незнакомцев — фотографы, стилисты, ассистенты — кружат как стервятники, готовясь к чему-то грандиозному. Обрывки разговоров впиваются отравленными стрелами: завтра съёмка, новый бренд Владлена, какая-то сияющая модель... Каждое слово — нож в спину. В этом блистательном спектакле для меня даже не нашлось роли статистки. Я — просто мебель. Неодушевлённый предмет, который можно переставить. Выбросить.

Тишина внутри взрывается оглушительным звоном. Все эти месяцы унижений, молчаливого терпения и подавленной боли превращаются в чистую, неконтролируемую ярость. Больше не могу, не хочу быть послушной куклой в его коллекции.

Ярость вспыхивает красным перед глазами. Пальцы сами находят хрустальный бокал в витрине. Несусь в ванную, и звон разбитого стекла на мгновение заглушает крик души. В калейдоскопе осколков отражается кто-то чужой — неужели это я? Истерический смех рвётся из груди вперемешку с рыданиями.

Осколки впиваются в ладони, но физическая боль приносит странное облегчение. Она отрезвляет, возвращает способность мыслить. И первая мысль — найти его, высказать всё, что накипело за эти месяцы молчания. Довольно притворяться послушной марионеткой.

Босые ноги скользят по ледяному мрамору — мне нужно найти его. Сейчас. Он восседает в своём кабинете, как император на троне. Врываюсь ураганом, не утруждая себя стуком.

— Ты уничтожил мои книги. — Шепчу я, подходя ближе. Его близость обжигает, заставляя сердце биться чаще. — Боишься, когда я думаю своей головой?

Его взгляд скользит по моему телу — расплавленный свинец, тяжёлый и властный. Воздух между нами густеет, насыщается электричеством.

— Думать? — Его голос низкий, хриплый, отдается дрожью во всем теле. — Твоё предназначение — подчиняться. И только.

Делаю ещё шаг. Теперь я так близко, что чувствую жар его тела, его дыхание на своих губах. Колени дрожат, но не от страха.

— Я живая женщина. — Мой голос срывается на полушёпот. — Не твоя марионетка. И я... я больше не боюсь тебя.

Он резко хватает меня за подбородок. Его пальцы — сталь и шёлк одновременно.

— Ты забыла своё место. — Каждое слово падает как удар хлыста, посылая волны дрожи по позвоночнику. — Ты здесь никто. Просто красивая игрушка. Вещь. Запомни это... навсегда.

Его слова, как острые когти, разрывают последние нити моей решимости. Не помню, как выбежала из кабинета. Помню только звон разбитого зеркала, осколки, впивающиеся в кожу, и собственный крик, эхом отражающийся от стен. А потом — темнота и пустота.

Тётя Наташа находит меня позже — сломанную куклу на полу ванной. Молча промывает порезы на ногах, укутывает в плед. Я не сопротивляюсь. Нет больше сил. Душа превратилась в выжженную пустыню.

Часы медленно тянутся в тягостном молчании. Тётя Наташа пытается накормить меня супом, но еда застревает в горле. Я сижу, уставившись в одну точку, пока солнце медленно катится к закату за окном. Мысли путаются, тело немеет от усталости и пережитого стресса. Но этот день ещё не закончен.

Вечер приносит новый удар — дверь распахивается без стука. Владлен. Его голос острее льда:

— Сегодня мероприятие. Наденешь закрытое чёрное платье ниже колен, лодочки с колготками. Волосы соберёшь в хвост.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 13

Я провела этот бесконечный день в четырех стенах, как в клетке. Вчерашнее унижение выжгло во мне черную дыру — бездонную пропасть, пожирающую всё живое внутри. Пальцы механически блуждали по корешкам книг, пока злой рок не привел меня к той проклятой папке — папке, что разорвала мою жизнь на кровоточащие обрывки "до" и "после".

То, что я обнаружила внутри, было хуже любого кошмара. Моя жизнь, выпотрошенная безжалостными руками циничных наблюдателей. Фотографии с камер слежки — будто я подопытное животное в стерильной лаборатории. Медицинские карты, психологические профили, бесконечные заключения — вся моя душа, растерзанная на куски и разложенная по холодным папкам. "Объект №27" — эти слова впились в сознание раскаленным железом, желчь подступила к горлу. "Поведенческое наблюдение. Статус: крайне нестабильна." И там же — его почерк, когда-то любимый, а теперь источающий смертельный яд:

— Довести до полного психического истощения. Только тогда она станет абсолютно управляемой.

Крик застрял в горле раскалённым комком, словно живое существо, рвущееся наружу. Лёгкие горели огнем, отказываясь впускать воздух, будто само дыхание предало меня. Время превратилось в вязкую смолу, пока я впивалась взглядом в эти строчки, не в силах принять чудовищную правду. Трясущимися руками механически сложила папку, вернула на место — каждое движение отдавалось мучительной болью в висках.

Ноги сами понесли меня в ванную комнату — единственное место, где я могла спрятаться от этого кошмара. Но собственное отражение в зеркале показалось мне чужим, искаженным — маской, которую на меня нацепили эти люди. В приступе удушающей ярости я не смогла больше смотреть на эту ложь.

А потом — оглушительный звон разбитого стекла разорвал мертвенную тишину комнаты. Острые осколки зеркала безжалостно впились в кожу, алые струйки крови змеились по дрожащим пальцам, но физическая боль казалась издевательски ничтожной по сравнению с той агонией, что разрывала душу. В помутневшем сознании пульсировала единственная мысль, выжигая всё остальное:

— Он никогда не видел во мне человека.

В этот момент что-то сломалось внутри окончательно. Я поднялась с пола ванной, вытерла кровь с рук и решила: хватит быть его марионеткой. Пора показать, на что способна настоящая я.

Вечером я приняла окончательное решение. Больше не будет тихих слёз и покорности. Я собиралась сломать его, как он сломал меня. Надела своё лучшее оружие — то самое чёрное платье, что он когда-то подарил. Каждое движение перед зеркалом было рассчитано, каждый взмах кисточки для макияжа — как последний штрих к боевой раскраске.

Чёрное платье стало моей броней, моим щитом. Каждый шаг — как в танце, каждый взгляд — острие кинжала. Спускаясь в зал, я чувствовала, как маска безразличия прирастает к коже. Идеальная осанка, безупречный макияж — словно актриса на сцене его театра. Но сегодня я меняю правила игры. Замечаю, как дрогнул его взгляд при виде меня. Что это — тревога? Страх? Он чувствует перемену, но ещё не осознаёт глубину своего падения.

Встаю из-за стола. Каждый удар сердца отдаётся в висках набатом. Приближаюсь к нему, возвышаясь над сидящей фигурой. Слова срываются с губ ледяными кристаллами:

— Ты не человек. — мой голос дрожит от ненависти и желания.

— Ты — чёрная дыра. Ты высасываешь души, оставляя лишь пустые оболочки. Тебе не нужна живая душа — тебе нужны только марионетки, танцующие под твою музыку.

— Я ненавижу тебя, Владлен, — шепчу я, намеренно приближаясь почти вплотную. — До дрожи во всём теле. Но знаешь, что по-настоящему страшно? Я всё ещё горю от желания почувствовать твои руки на своей коже.

Он замер, как хищник перед прыжком. Я медленно наклоняюсь, почти касаясь его шеи губами. Мое горячее дыхание заставляет его мышцы напрячься. Провожу языком по его щеке, оставляя влажный след, и впиваюсь в его ухо жестким шёпотом:

— Но ты даже не мужчина. Ты — жалкий трус, прячущийся за своими папками.

Мир разлетается вдребезги от чудовищной боли. Его пальцы впиваются в моё запястье, как раскалённые клещи, выкручивая кость. Удар обрушивается с такой силой, что перед глазами вспыхивает кроваво-красная вспышка. Падаю на холодный пол, захлёбываясь собственной кровью — её металлический вкус наполняет рот тошнотворной волной. Звенящая пустота заполняет череп, словно кто-то вычерпал весь воздух из комнаты. Его силуэт нависает надо мной демоническим изваянием, заслоняя свет — воплощение всего того зла, что он принёс в мою жизнь. Но мои глаза остаются сухими, как пустыня. Впервые, глядя на него снизу вверх, я чувствую, как мой взгляд пронзает его насквозь остриями полярных льдов.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 14

Я проснулась в пустоте. Глаза жгло от слёз, а в груди зияла бездна одиночества. Тишина... Такая оглушительная, что каждый удар сердца отдавался эхом в висках.

Третий день прошёл без единого слова. Владлен приходил и уходил, словно меня не существовало. Его глаза скользили сквозь меня, будто я была призраком. За завтраком он читал газету, за ужином — работал с документами. Даже случайные прикосновения в коридоре не вызывали у него никакой реакции. Эта изощрённая пытка молчанием оказалась страшнее любого наказания.

Владлен растворился как утренний туман. Каждый угол дома кричал о его отсутствии — ни запаха одеколона, ни брошенного небрежно пиджака, словно он был лишь фантомом моего воображения. Женя и тётя Наташа превратились в безмолвные тени, скользящие мимо. Их молчание ранило острее любых упрёков, впивалось под кожу ядовитыми иглами.

Часы тянулись бесконечно. Я металась по комнатам, как загнанный зверь, пытаясь найти спасение от удушающей тишины. Каждая минута без его внимания превращалась в вечность, а каждый взгляд в пустоту становился новой раной. В какой-то момент я поняла — ещё немного, и это безмолвие сведёт меня с ума.

К полудню что-то внутри меня треснуло, как хрустальный бокал. Я сбросила оковы его правил одно за другим. Босые ноги заскользили по паркету — первый вдох свободы. Библиотека, его священное убежище, распахнула передо мной двери. Музыка взорвала тишину, заставляя стёкла дрожать в такт моему безумному танцу. Я кружилась, захлёбываясь в водовороте истерического смеха и горьких слёз.

— Я свободна! — мой крик разрезал пустоту. — Слышишь? Наконец-то свободна!

Но эта свобода... она обвивалась вокруг шеи удавкой. В мире без его запретов я задыхалась сильнее, чем в золотой клетке его правил.

Часы на стене пробили полдень. Я поднялась с кресла, где просидела всё утро, и медленно побрела наверх. Ноги сами несли меня по знакомому маршруту — мимо его кабинета, через длинный коридор, к нашей спальне. К месту, где каждая деталь кричала о его присутствии.

Зеркало в спальне стало моим единственным собеседником. В его глубине я увидела себя настоящую: не прирученного щенка, а дикую волчицу. Шёлковое платье — его подарок, его запрет — скользнуло по коже прохладной лаской. Я бродила по пустым комнатам, чувствуя себя обнажённой душой, уязвимой и... неожиданно живой.

Время текло как патока, минуты растягивались в часы. Тоска и одиночество требовали выхода, толкали к действию. Я не могла больше оставаться наедине с собой в этой давящей тишине. Нужно было что-то делать, создать хоть какое-то подобие нормальности в этом безумии.

В сгущающихся сумерках я накрыла стол в большой столовой. Хрусталь звенел тоской, серебро отражало пламя свечей, а тени плясали на стенах, словно призраки прошлого. Села за стол и позволила словам литься.

— Что же ты, хозяин? — шептала я в пустоту. — Прячешь свою любимую игрушку? Может, в шкаф меня? В витрину? Только не бросай так... в пустоте.

Его голос прорезал тишину как удар хлыста — настолько реальный, что кровь застыла в жилах. Истерический смех вырвался из груди раненым зверем, захлебываясь в рыданиях. Бокал взметнулся в воздух и разлетелся о камин тысячей кровавых брызг, рассыпаясь адским фейерверком моего помутнения.

— Куклу хотел? — мой крик бился о стены как загнанный зверь. — Не вышло! Я живая! Слышишь? ЖИВАЯ!

В этот момент что-то внутри меня окончательно надломилось. Все эти дни тишины, все эти взгляды сквозь меня — они накопились подобно яду, и теперь этот яд требовал выхода. Меня захлестнула волна неконтролируемой ярости, сметающая все преграды на своем пути.

С холодной яростью я начала разрушать его идеальный мир. Сервант рухнул с оглушительным грохотом. Книги — его бесценные сокровища — взлетали и падали, как подбитые птицы. И тут я увидела ёлку — величественную, сияющую, последний бастион его контроля над моей жизнью.

— Не хочешь праздновать? — процедила я сквозь зубы, подходя к ёлке с дьявольской улыбкой. — Что ж, устроим настоящий праздник хаоса.

Могучая ель рухнула с оглушительным треском, рассыпая вокруг осколки хрустальных шаров, словно кровавые брызги. Гирлянды взорвались каскадом электрических искр, шипя и извиваясь, как умирающие змеи. Свечи гасли одна за другой с протяжным стоном, оставляя за собой шлейф чёрного дыма. И в этой симфонии разрушения я услышала, как в замке поворачивается ключ.

Владлен застыл на пороге, словно демон из моих кошмаров. Снежинки таяли на его чёрном пальто, превращаясь в слёзы. Его взгляд скользил по руинам нашего общего мира, пока не остановился на мне — босой, растрёпанной, в измятом шёлке, среди осколков его идеального порядка.

— Какого дьявола ты творишь? — его голос рассёк тишину как кинжал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 15

Время застывает, когда он появляется в дверях. Каждый его шаг отзывается во мне электрическим разрядом. В воздухе повисает тяжелая тишина. Он опускается в кресло, словно король на трон. Щелчок зажигалки разрезает молчание. Сизый дым от его сигареты вьется между нами змеей — единственное доказательство, что он не призрак моего воображения.

Минуты тянутся, как патока. Мы оба знаем, зачем я здесь — после трёх месяцев тишины, после бессонных ночей и удаленных сообщений. Я пришла за ответами, но его присутствие высасывает из меня всю решимость.

Его равнодушие ранит глубже ножа. В серых глазах — арктический холод. Он изучает меня, как ученый — сломанный механизм. Что он видит? Трещины в моей душе? Изъяны в моём сердце?

Слова царапают горло изнутри. Пытаюсь заговорить, но голос дрожит предательской струной. А потом плотину прорывает — месяцы боли выплескиваются водопадом:

— Я задыхаюсь... Задыхаюсь от ненависти к каждому гудку в пустоту. От презрения к себе за то, что продолжаю ждать, как преданная собака.

Новогодняя ночь в пустой квартире врезалась в память. Я считала удары часов, молясь, чтобы ты вспомнил. Но телефон молчал. Именно тогда я поняла — можно быть живым трупом, продолжая дышать.

Слова срываются с губ быстрее, чем я успеваю их осознать. Воспоминания душат меня, превращая голос в надломленный шепот. Мне нужно остановиться, но боль прорывается наружу помимо воли.

Владлен поднимает взгляд. Его голос режет, как осколок льда:

— Дверь там. За двором. Хотя собаки сегодня особенно кровожадны.

В его словах — иллюзия выбора. Страшная, как бездна. Я могла бы сбежать. Но вместо этого опускаюсь на колени, собирая осколки разбитой вазы. Стекло впивается в ладонь — алые капли расцветают на белом ковре розами моей боли.

Он хватает мою руку — не ласково, не грубо. Просто берёт, как хозяин своё имущество. Рассматривает порез с холодным любопытством учёного. В его прикосновении нет тепла — только власть. Наблюдает за моей кровью, не делая ничего. Просто смотрит.

Его безразличие разрывает меня изнутри. Каждая секунда под этим ледяным взглядом — как удар хлыста по обнажённой душе. Больше не в силах выносить эту пытку молчанием, срываюсь с места.

Бросаюсь в спальню. Зеркало отражает незнакомку с моим лицом. Плюю в стекло, ненавидя каждую черту этой предательницы. Он входит бесшумно. Медленно стирает мой плевок рукавом дорогой рубашки.

— Твоё самоотвращение делает тебя совершенной, — его голос падает до хриплого шёпота. — Но если научишься любить себя — мне придётся тебя уничтожить.

Делаю шаг навстречу, чувствуя, как воздух между нами искрит от напряжения. Горячие слёзы обжигают глаза, но я сдерживаю их усилием воли:

— Ты уже забрал всё. Душу, разум, волю... — мой голос срывается. — Почему не возьмёшь последнее?

Его зрачки расширяются, поглощая серую радужку. Губы изгибаются в хищной усмешке:

— Потому что ты ещё не умоляла.

Сокращаю последнее расстояние между нами. Мой шёпот дрожит от желания и отчаяния:

— Умоляю...

Его пальцы сжимают моё лицо, горячие, властные, удерживая так, будто я могу исчезнуть. Он вдавливает меня в стену, удар отзывается в костях, выбивая дыхание. Его тело — твёрдое, напряжённое — прижимает меня, бёдра вжимаются в мои, и я чувствую его. Твёрдость. Жар. Желание, которое пульсирует между нами, как ток. Мой пульс бьётся внизу живота, отчаянный, болезненный.

Губы накрывают мои — жёстко, безжалостно, как клеймо. Это не поцелуй, а захват. Зубы прикусывают мою губу, до крови, до сладкой боли, которая заставляет меня выгнуться к нему. Я задыхаюсь, стон рвётся из горла. Его язык вторгается, грубо, требовательно, заполняя меня. Вкус табака, виски, греха опьяняет, смешивается с металлом крови. Он рычит — низкий, звериный звук, от которого моё тело плавится. Мои пальцы цепляются за его плечи, ногти впиваются в кожу, но он не замечает.

Его губы срываются с моих, скользят по шее, зубы впиваются в кожу, оставляя жгучие метки. Я дрожу, колени подгибаются, но его рука — стальная — вжимает меня в стену. Другая рука находит моё бедро, сжимает с такой силой, что останутся синяки. Он тянет ногу вверх, заставляя обхватить его талию. Его твёрдость прижимается ближе, дразнит, обещает — и это ощущение рвёт меня на части. Я хочу его. Больше, чем дышать.

Его пальцы скользят под ткань, срывают её, обнажая кожу. Холод стены обжигает спину, его жаркие ладони — грудь, талию, ниже. Он сжимает, владеет, каждый его жест — требование подчинения. Мой стон — рваный, беспомощный — растворяется в его тяжёлом дыхании. Губы возвращаются к моим, поцелуй глубже, яростнее, он пожирает меня, как пламя. Я теряю себя, растворяюсь в нём, в его власти. Тело кричит, требует, умоляет о большем.

Но он замирает. Его губы отрываются от моих, дыхание — горячее, рваное — касается кожи. Глаза, тёмные от желания, впиваются в мои. Усмешка — хищная, жестокая — кривит его губы.

— Ещё не время, — голос низкий, хриплый, как удар.

Он отступает на шаг, оставляя меня задыхаться, дрожать, прижатой к стене. Тело горит, пульсирует, требует его. Но он не даёт. Ни мне, ни себе. Только смотрит, наслаждаясь моим отчаянием, моей слабостью. Я — его, но он не возьмёт меня. Пока.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 16

Я не могу уснуть. Сердце бьётся где-то в горле, кожа пылает, а губы... мои губы горят от его поцелуя, словно он всё ещё здесь. Стоит закрыть глаза — и воспоминание накрывает волной: его властные руки, обжигающее дыхание, головокружительная близость.

Внутри меня бушует буря чувств: щёки пылают от стыда, тело предательски ноет от желания, в груди клокочет злость на собственную слабость. И где-то там, в самой глубине души, теплится она — глупая, сладкая надежда, которую я не смею признать даже себе.

Не в силах больше лежать, встаю с постели. Ноги сами несут меня к ванной комнате, словно движение может унять эту внутреннюю дрожь.

У зеркала замираю, не узнавая собственное отражение. Кто она, эта незнакомка с растрёпанными волосами и лихорадочным блеском в глазах? Пальцы невольно касаются губ, пытаясь поймать призрачное эхо его поцелуя. Какое сладкое безумие...

— Владлен... — его имя срывается с губ как запретное заклинание, и по коже бегут мурашки от одного только звука. Время растворяется в темноте, и я проваливаюсь в беспокойный сон.

Утро врывается в комнату безжалостной реальностью. Его нет. На кухне невыносимо обыденно: тётя Наташа методично нарезает хлеб, словно вчерашний вечер был всего лишь горячечным сном. А внутри растёт паника — он не пришёл. Не было ни стука в дверь, ни его пронзительного взгляда. Пустота.

Не в силах усидеть на месте, брожу по дому как призрак. Каждый шаг, каждый поворот — всё ведёт к нему. И вот я, словно ведомая невидимой нитью, поднимаюсь по лестнице, где каждая ступенька отдаётся гулким эхом в пустых коридорах.

Сама не понимая как, оказываюсь у дверей его кабинета. Толкаю — не заперто. Пусто. Но его присутствие здесь во всём: небрежно брошенная рубашка хранит тепло его тела, раскрытая книга на столе ждёт своего хозяина, в пепельнице — ещё тёплый окурок. Его запах окутывает меня, и колени подгибаются от острого желания быть ближе.

Погружённая в свои мысли, я не сразу замечаю, что больше не одна. Звук чужих шагов вырывает меня из оцепенения.

Цокот каблуков разрезает тишину как нож. Милана. Она движется с кошачьей грацией, каждый её жест источает яд превосходства.

— Надо же, какая... неожиданность, — её голос сочится ядом, а губы кривятся в змеиной усмешке. — Неужели ты действительно поверила, что Владлен всерьёз заинтересовался такой, как ты?

— Бедняжка, — она театрально вздыхает, обходя меня по кругу, словно хищница, готовая к прыжку. — Такие, как ты, милочка — всего лишь грязь под его ботинками. Дешёвое развлечение на одну ночь. Или даже не ночь... так, пара поцелуев в темном углу. Ты же понимаешь, что приличные люди не приводят... подзаборных кошек в свой дом?

Её слова жалят, словно пощёчины. Каждый удар всё больнее предыдущего. Не в силах больше выносить это унижение, разворачиваюсь и выбегаю прочь. Коридоры сливаются в размытое пятно, пока ноги сами несут меня в единственное безопасное место — мою комнату.

Молчу, до крови впиваясь ногтями в ладони. Только в своей комнате позволяю себе сорваться — рыдаю, захлёбываясь слезами, впервые за долгое время позволяя себе быть настоящей.

Мысли путаются, сердце колотится как бешеное. Ванная — вот что мне нужно. Смыть всё это, очиститься. Трясущимися руками включаю воду, даже не проверяя температуру.

Бросаюсь в душ, словно вода способна смыть его прикосновения, мою слабость, это унижение. Ледяные струи внезапно обжигают кожу. В панике выскакиваю в коридор — и застываю под взглядом дворецкого. Стою, дрожащая, полуобнажённая, беззащитная. Щёки горят от стыда, горло перехватывает крик, и я убегаю, кутаясь в полотенце как в последнюю защиту.

Добравшись до спальни, лихорадочно роюсь в шкафу в поисках одежды. Руки всё ещё дрожат от пережитого унижения и холода. Хочется спрятаться, укрыться, защититься от этого мира и его жестокости.

Пытаюсь справиться с пуговицами, но пальцы дрожат так сильно, что не слушаются. В висках стучит кровь, воздуха не хватает. Его белоснежный платок с каплей моей крови летит в стену немым обвинением.

Воспоминания накатывают волнами, затуманивая рассудок. Каждый вздох пропитан его присутствием, каждая мысль возвращается к тому моменту близости. Всё тело горит от фантомных прикосновений.

— Поцелуй меня снова... — шёпот тает в темноте. — Всего один раз...

В отчаянии я мечусь по комнате, не находя себе места. Каждый уголок дома напоминает о нём, о его прикосновениях. Но есть место, куда я ещё не заглядывала — место, где его присутствие ощущается особенно сильно.

Взгляд притягивает запертая дверь третьего этажа. Делаю шаг, ещё один... но страх сковывает тело свинцовыми цепями. Не в силах противиться искушению, поднимаюсь по лестнице. Каждая ступенька скрипит под ногами, отдаваясь эхом в пустом коридоре. Сердце колотится так громко, что, кажется, его стук слышен во всём доме. Возвращаюсь в свою комнату, но сон не идёт. Мысли о том, что скрывается за той дверью, преследуют меня до самого рассвета.

Ночь. Простыни спутались в жарких объятиях, тонкая ткань ночной рубашки едва прикрывает плечо. Часы бьют четыре утра. Вдруг — тихие шаги за дверью. Она открывается беззвучно, впуская его.

Владлен. Его силуэт чётко вырисовывается в дверном проёме, властный и опасный. Дрожу под одеялом, не в силах пошевелиться, боясь спугнуть момент.

— Ты слишком громко стонала во сне, — его голос режет тишину ледяным лезвием. — Научись держать себя в руках.

Он исчезает, оставляя меня наедине с бешено колотящимся сердцем.

Прячу пылающее лицо в ладонях, но губы сами расплываются в торжествующей улыбке. Он слышал. Был рядом всё это время. Мои стоны, моё желание — ничто не оставило его равнодушным.

И впервые я чувствую, как между нами протягивается невидимая нить власти — он не смог устоять. Это только начало нашего опасного танца, где каждый шаг может стать последним.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 17

Я вылетаю из особняка, словно загнанный зверь. Её поцелуй всё ещё горит на моих губах. Сажусь за руль, и Москва расплывается за окном чёрным пятном. Куда я еду? Куда угодно, лишь бы подальше. В ушах звенит её дыхание, такое прерывистое, такое живое. Металлический привкус её крови преследует меня. Я пытаюсь стереть его, но не могу.

Костяшки белеют на руле до боли. Сигареты одна за другой превращаются в пепел, но её образ только ярче пульсирует перед глазами. Машина, словно чувствуя мой жар, сама привозит меня в старый район — туда, где мама когда-то держала меня за руку. Маленького. Чистого. Ещё не знающего этой одержимости. Полуподвальный бар. Здесь темно, и это хорошо — можно спрятаться от собственных мыслей. Я забиваюсь в самый тёмный угол и слышу свой внутренний голос:

— Сначала ты просто хотел забыть её лицо. А теперь ты чувствуешь каждый удар её пульса, как свой. Каждый её вздох отдается в твоём теле. Ты тонешь в ней, и тебе уже всё равно, что это — безумие.

Виски обжигает горло. Музыка грохочет где-то на периферии сознания. Я пытаюсь утопить её образ в алкоголе, но он только ярче вспыхивает перед глазами. Нужно что-то другое. Кто-то другой.

Она подходит сама — яркая, уверенная, похожая на Милану. В её глазах читается обещание забвения. Я хватаюсь за этот шанс, как утопающий за соломинку. Номер отеля. Полумрак. Чужие духи. Но даже здесь, даже сейчас — я вижу только её. Ксюшу. Её невинный взгляд преследует меня. Женщина тянется ко мне, и я отшатываюсь, как от удара.

— Мне снова шестнадцать, и я стою в чужой постели, думая только о ней. Какого чёрта со мной происходит?

Я возвращаюсь опустошённым. Злость пульсирует в венах вместо крови. В особняке тихо. Все спят, не подозревая о буре внутри меня. Иду в библиотеку. Нахожу её книгу. Страницы рвутся с оглушительным шёпотом, и я кричу внутри себя:

— Ты не имела права заставлять меня чувствовать!

Я врываюсь в свою комнату, сбрасывая остатки хмеля и чужих прикосновений. Тело всё ещё помнит ночные скитания по барам, попытку забыться с незнакомкой. Но теперь, в предрассветной тишине дома, всё кажется ещё более бессмысленным.

Зеркало беспощадно. Помятый халат, щетина, потухший взгляд. Я вижу в нём отца. Слышу его крики, направленные на мать. Меня трясёт. Впервые в жизни я боюсь — не за себя, за неё. Потому что я могу сделать ей больно. Я уже делаю. Брожу по дому как призрак. Вот ёлка, осколки битого стекла — следы нашей последней встречи.

Алкоголь постепенно выветривается, оставляя после себя только горечь и стыд. Каждый шаг даётся с трудом, но что-то неумолимо тянет меня к её комнате. Может быть, желание убедиться, что она в безопасности. Или просто потребность быть ближе, которую я больше не могу отрицать.

У её двери я замираю. Вспоминаю: как она улыбается, как щурится от света, как прячет руки в рукавах. И шепчу себе: "

Не игрушка. Живая. Моя.

" Захожу беззвучно. Она спит на боку, волосы разметались по подушке. Обнажённое плечо выглядывает из-под одеяла.

Сажусь в кресло. Не двигаюсь. Просто смотрю. Не прикасаюсь. Не укрываю. Только смотрю. Только дышу ею. И признаюсь себе:

— Я не должен хотеть её. Но я уже хочу. И этого не отнять.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 18

Я проснулась на рассвете от собственного сердцебиения. В первые секунды даже не поняла, где я — вчерашняя ссора оставила после себя такую боль, что казалось, весь мир должен был рассыпаться. Сквозь пелену воспоминаний всплывали обрывки: крики, битое стекло, хлопнувшая дверь... Я уснула прямо здесь, в кресле, не находя в себе сил подняться и дойти до спальни.

Но гостиная... Она сияла какой-то волшебной, почти нереальной чистотой. Ни единого осколка, ни следа вчерашнего хаоса. Как в сказке.

В центре комнаты возвышалась пушистая ель — живая, с тем самым неповторимым ароматом хвои и зимы. Её ветви чуть подрагивали, а гирлянды рассыпали по стенам россыпи золотистых бликов, превращая обычное утро в что-то особенное. И стол... Накрытый на двоих, с белоснежной скатертью и запиской. О, эта записка! Я узнала его почерк еще до того, как взяла её в руки. Пальцы задрожали: "Завтрак в 9:00. Будь в гостиной."

Владлен. Конечно же, это его работа. Он всегда такой — выверенный до последней детали, безупречный во всём. Под елью я заметила подарки, каждый упакован с той филигранной точностью, которая была его визитной карточкой. Я не решалась подойти ближе, как будто случайно подсмотрела чужой сон, как будто всё это великолепие предназначалось не мне.

В воздухе повисло странное напряжение. После вчерашней ссоры каждый его жест казался особенно значимым, каждая деталь интерьера кричала о том, как сильно он хочет всё контролировать. Даже в примирении он оставался верен себе — никаких спонтанных эмоций, только выверенный план.

На краю стола белел конверт. Не разговор, не взгляд глаза в глаза — просто бумага. Внутри короткое послание, отпечатанное на машинке, такое же холодное и чёткое, как он сам: "С Новым годом. Выбери один. Владлен."

Руки предательски дрожали, когда я потянулась к маленькой коробочке с серебряной лентой. Почему именно она? Наверное, потому что напоминала звёздное небо в ту ночь, когда мы впервые встретились.

Новенький iPhone в лаконичной упаковке и рядом — визитка с золотым тиснением: V. Rakhmanov. Я провела пальцем по буквам, чувствуя, как сердце сжимается от каждого прикосновения. Никогда еще не держала в руках ничего настолько... значимого. И дело было совсем не в цене. Щёки вспыхнули румянцем. Как отблагодарить его? Что может быть достойным ответом?

Время текло медленно, пока я размышляла над подарком. Простое "спасибо" казалось недостаточным, а купить что-то дорогое не позволяли средства. И тогда меня осенило — я могла создать нечто особенное своими руками, вложить в подарок частичку души. Достав любимую белую бумагу для оригами, я погрузилась в творчество.

Весь день я создавала своё маленькое чудо. Белая бумага словно оживала под моими пальцами, превращаясь в стаю белоснежных голубей. В каждую птицу я вкладывала частичку своей души, каждый изгиб был признанием, которое я не смела произнести вслух. К крылу самого прекрасного голубя я прикрепила записку: "Счастлив тот, кто умеет дарить. Я учусь у вас."

Часы пролетели незаметно. За окном уже начало темнеть, и я поняла, что скоро должна встретиться с ним. Сердце забилось чаще от одной только мысли о предстоящей встрече. Нужно было спешить – оставалось так много всего подготовить.

Развешивая фигурки на ёлке, я чувствовала, как сердце готово выпрыгнуть из груди. Казалось, эти бумажные птицы уносят ввысь все мои тайные надежды и мечты.

Взглянув на часы, я поняла, что до его прихода осталось меньше часа. Нужно было спешить с последними приготовлениями, чтобы всё выглядело идеально. В спальне я достала из шкафа своё любимое платье, надеясь, что сегодняшний вечер станет особенным.

Серое платье легло на плечи прохладным шёлком — то самое, что делало меня чуть взрослее, чуть увереннее. Спустилась в гостиную, стараясь выглядеть непринуждённо. Расставила свечи, включила тихую музыку — создавала атмосферу, которая, я надеялась, тронет его сердце. Комната наполнилась теплом и уютом. Почти как в моих самых светлых мечтах. Села у окна, чувствуя, как каждая минута растягивается в вечность. И вот дверь открылась...

Но мой мир разлетелся вдребезги, как хрустальная ваза. Рядом с ним стояла она — воплощение роковой красоты в кроваво-алом платье. Её вороные волосы каскадом струились по плечам, будто расплавленная тьма, а бриллианты Cartier хищно сверкали в полумраке, словно глаза ночного хищника. Удушающий аромат её дорогих духов заполнил комнату, как ядовитый туман, вытесняя последние крупицы моего присутствия. Я окаменела, наблюдая, как Милана — эта безупречная femme fatale — властно сжимает его руку своими холёными пальцами. Небрежный поцелуй в щёку превратился в нечто большее, и время застыло в мучительной вечности, когда их губы слились воедино.

Владлен не просто позволил — он жадно притянул её к себе, впился пальцами в её точёную талию, словно она всегда была единственной героиней его истории. А я... я растворилась, превратившись в бледную тень, в призрачное недоразумение в собственной разрушенной сказке.

Стояла, хрупкая и бесплотная, как мои бумажные птицы. Воздух застыл в лёгких. Милана заметила голубей на ёлке, и её губы изогнулись в снисходительной усмешке:

— О, это дети здесь что-то клеят? Миленько...

Владлен смотрел сквозь меня, словно я была призраком. Его молчание — тяжелое, давящее, как могильная плита — убивало последние крохи надежды. Каждая секунда этой мучительной тишины была как удар ножом в самое сердце.

В тот момент жестокая правда пронзила меня насквозь: я никогда не существовала для него как личность. Просто маленькая кукла в его коллекции. Нелепое недоразумение. Досадная помарка в его идеальной истории, которую нужно было поскорее стереть.

Я ушла беззвучно, как тень. Не обернулась, хотя каждый шаг отдавался болью. Слёзы катились по щекам, но я не пыталась их стереть — пусть текут. Впервые за долгое время я чувствовала настоящую, пронзительную боль. Я так наивно верила... так отчаянно надеялась, что значу для него что-то особенное. А оказалось — нет. Просто нет. И эта простая истина ранила сильнее любых слов.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 19

Утро ворвалось в мою комнату, как предатель, выжигая остатки сна. Свет резал глаза, но не мог пробиться к сердцу — там, где вчера Милана впилась в губы Владлена, зияла чёрная дыра. Её смех, острый, как бритва, звенел в ушах, пока я лежала, придавленная обломками своих глупых надежд. Она не просто гостья. Она хозяйка. Пиявка, высосавшая мой воздух, мою жизнь, мою иллюзию, что я хоть что-то значу для него.

Тётя Наташа постучалась, её голос был как шорох сухих листьев. Владлен ждёт в столовой. Приказ, а не просьба. Я натянула чёрное платье — его выбор, его клеймо, — но ткань липла к коже, как чужая кожа. Зеркало лгало, показывая не меня, а тень с глазами, полными треснувшего стекла. Каждый шаг по мрамору был как падение в пропасть, и я знала: он ждёт, чтобы добить.

Он восседал во главе стола, как падший бог, его лицо — маска изо льда и стали. Милана рядом, её пальцы, унизанные кольцами, гладили его руку, как змея, обвивающая добычу. Их близость была осязаемой, как жар, и я задыхалась, стоя в дверях, под их взглядами — его холодным, её ядовитым.

— Садись, Ксюша, — его голос скользнул по мне, как лезвие, оставляя невидимые порезы. — Мы обсудим твоё место.

Место. Слово вонзилось в грудь, как кинжал. Я сжала кулаки, ногти впились в ладони, и крошечные капли крови стали моим единственным якорем. Лучше эта боль, чем пустота, что пожирала меня изнутри.

— О, моя сладкая, — Милана наклонилась, и её духи — приторные, как смерть, — ударили в ноздри. — Ты ведь понимаешь, что я теперь здесь главная? Владлену не нужны… ошибки.

Её слова были ядом, разъедающим кожу. Я хотела закричать, но горло сжалось, как в капкане. Его глаза, тёмные, как бездонные колодцы, смотрели сквозь меня, и в них не было ничего — ни тепла, ни гнева. Только пустота. Я задрожала, но не от страха. От желания. От ненависти. От того, что всё ещё хотела его рук, его взгляда, его дыхания на своей коже.

— Я не твоя рабыня, — вырвалось у меня, хрипло, почти стон. — И не её.

Милана рассмеялась, её смех был как звон разбитого хрусталя. Владлен наклонился, и воздух между нами заискрил, как перед ударом молнии.

— Ты моя, — произнёс он, и каждое слово было как ожог, как метка, выжженная на моей душе. — И будешь делать, что я скажу. Или я сломаю тебя.

Его голос проник под кожу, в кровь, в кости, и моё тело предало меня. Жар вспыхнул внизу живота, болезненный, запретный, и я ненавидела себя за это. Я развернулась и побежала, её смех гнался за мной, как стая волков. Дверь ванной захлопнулась, как крышка моего гроба.

Зеркало было моим палачом. Оно показывало её — жалкую, сломанную, ту, что всё ещё ждала его поцелуя, как умирающий ждёт воды. Я ненавидела её. Ненавидела себя. Кулак ударил по стеклу, и оно взорвалось тысячей осколков, как моя душа. Кровь хлынула на кафель, но я не остановилась. Осколок в руке был холодным, острым, живым. Я прижала его к запястью, и кожа поддалась с мягким вздохом. Боль была освобождением, алой рекой, смывающей её смех, его равнодушие, мою слабость. Я резала глубже, чувствуя, как кровь течёт, как тело дрожит, как я наконец-то существую. Не для него. Для себя.

Дверь распахнулась, как выстрел. Тётя Наташа ахнула, её глаза расширились, увидев кровь, лужу, меня.

— Господи, девочка, что ты натворила? — её голос дрожал, но я только смотрела на алые струи, стекающие по пальцам, и улыбалась.

Она исчезла, и через вечность он был здесь. Владлен. Его силуэт заполнил дверной проём, как тёмный пожар, сжигающий всё вокруг. Лицо — маска, но глаза… в них горело что-то дикое, что-то, что заставило моё сердце замереть. Он шагнул ко мне, и воздух сгустился, пропитанный его запахом — табак, кожа, грех. Его пальцы поймали моё запястье, и я задохнулась от прикосновения — грубого, властного, но обжигающего, как его дыхание, что касалось моей шеи.

— Зачем? — его голос был низким, хриплым, как рычание зверя, и я почувствовала, как его тепло проникает в меня, как ток.

Я рассмеялась, и смех был рваным, как моё дыхание, как моя душа.

— Чтобы ты увидел, — прошептала я, и слёзы жгли щёки, смешиваясь с кровью. — Я не твоя кукла, Владлен. Я живая. И я хочу, чтобы ты почувствовал мою боль. Хочу, чтобы ты захлебнулся ею, как я захлёбываюсь тобой.

Его пальцы сжали моё запястье сильнее, до боли, до дрожи, и я выгнулась к нему, не в силах сопротивляться. Его взгляд впился в меня, тёмный, голодный, и на миг я подумала, что он сейчас прижмёт меня к стене, сорвёт платье, завладеет мной прямо здесь, в этой луже крови и осколков. Моя кожа горела под его пальцами, низ живота сводило от болезненного желания, и я ненавидела себя за это. За то, что даже сейчас, истекая кровью, я хотела его. Хотела его рук, его губ, его тела, вдавливающего меня в холодный кафель.

Но он отпустил меня. Достал платок, белый, как его ложь, и начал перевязывать мои раны. Его пальцы скользили по коже, медленные, точные, и каждое прикосновение было пыткой. Я чувствовала его тепло, его дыхание — близкое, слишком близкое, — и моё тело дрожало, умоляя о большем. Он не смотрел на меня, но я знала: он чувствует. Чувствует этот жар, этот ток, что искрил между нами, как оголённый провод.

Милана появилась, как ядовитый призрак. Её атласный халат обнимал тело, как вторая кожа, и её глаза сверкали злобой.

— Она рехнулась, Владлен, — её голос был сладким, как мёд, и смертельным, как яд. — Посмотри на неё. Сломанная кукла, которая режет себя, чтобы привлечь твоё внимание. Выброси её.

Он повернулся к ней, и его взгляд был как удар молнии.

— Молчи, — бросил он, и она сжалась, как от пощёчины.

Он снова посмотрел на меня, и его глаза были бездной, где я тонула.

— Иди в свою комнату, Ксюша, — его голос был холодным, как лёд, но в нём дрожала нота, которую я не могла понять. Гнев? Желание?

Я ждала крика, удара, его рук, срывающих с меня остатки гордости, но он отступил. Его равнодушие было хуже боли. Я поднялась, шатаясь, кровь сочилась через платок, и каждый шаг по коридору был как падение в ад. В комнате я рухнула на кровать, прижимая перевязанные запястья к груди. Боль пульсировала, как второй пульс, но она была ничем по сравнению с пустотой, что раздирала меня изнутри.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Сквозь стены доносились их голоса. Милана кричала, её слова резали, как стекло:

— Она опасна, Владлен! Она порезала себя, чтобы манипулировать тобой! Выброси её, пока она не разрушила нас!

Его ответ был как раскат грома:

— Она моя. И я решаю, что с ней будет.

Эти слова вонзились в меня, как раскалённый нож. Моя. Не женщина. Не человек. Вещь. Игрушка, которую он не отпустит, но и не пощадит. Я сжалась, кусая губы до крови, чтобы не закричать. Моя кожа всё ещё помнила его пальцы, их жар, их силу, и это было моим позором. Я хотела его. Даже сейчас, истекая кровью, униженная, раздавленная, я хотела, чтобы он вошёл, прижал меня к стене, завладел мной, как своей собственностью. И я ненавидела себя за это.

Щелчок замка был как выстрел в тишине. Дверь заперта. Он? Она? Неважно. Я была в клетке, как всегда. Запястья горели, душа выла, но в глубине тлела искра — ядовитая, жгучая. Их ссора. Их трещина. Я сделала это. Я, ничтожная, заставила их мир дрогнуть. И эта мысль была как глоток вина, пьянящая и смертельная.

Я свернулась на кровати, кровь сочилась через повязку, а страх наказания душил, как верёвка на шее. Он придёт. Владлен всегда приходит. И я ждала, зная, что моя золотая клетка заперта, а ключ — в его руках.

Глава 20

Боль вырвала меня из забытья, как когти зверя. Запястья горели, словно раскалённые цепи, кровь сочилась через повязку, липкая, алая, смешиваясь с потом. Я лежала в запертой комнате, и каждый вдох был как глоток раскалённого песка. Кожа треснула, раны пульсировали, и я знала: без помощи они пожрут меня, как огонь пожирает бумагу. Тьма за шторами едва редела, но её холод был ничем против жара, что раздирал мои вены.

Я дотащилась до двери, цепляясь за стену, как за обломки надежды. Ручка не поддавалась, замок был мёртв, как его сердце.

— Владлен… — мой голос треснул, как сухая ветка. — Открой… пожалуйста…

Я стучала, пока кулаки не онемели, но тишина отвечала могильным холодом. Его имя срывалось с губ, как заклинание, но он не пришёл. Я схватила телефон — тот, что он подарил, как насмешку, — и набрала его номер. Гудки. Один. Два. Сброс. Ещё раз. Сброс. Моя последняя ниточка порвалась, и я задохнулась, чувствуя, как паника сжимает горло. Он бросил меня. Сломанную куклу, недостойную даже его гнева.

Я сползла по двери, прижимая запястья к груди. Боль била в виски, как молот, и я ненавидела себя за слабость, за слёзы, что жгли щёки. Но ярость — чёрная, жгучая — вспыхнула ярче боли. Я не буду ждать, как щенок, его милости. Не буду. Взгляд упал на графин на тумбочке — хрустальный, холодный, как его глаза. Я схватила его и швырнула в стену. Стекло взорвалось тысячей осколков, и один впился в мою ладонь, как поцелуй смерти. Кровь хлынула, но я закричала, громко, яростно, требуя, чтобы меня услышали.

— Выпустите меня! — мой голос разрезал тишину, как нож. — Я не ваша вещь!

Дверь распахнулась, и тётя Наташа влетела, её лицо было белым, как саван.

— Девочка, что ты натворила? — её глаза расширились, увидев кровь, осколки, меня — дрожащую, но с вызовом в глазах.

Она исчезла, и время растянулось, как смола. А потом он вошёл. Владлен. Его силуэт заполнил дверной проём, как чёрный огонь, сжигающий всё, кроме моего сердца, что билось, как пойманная птица. Его рубашка была расстёгнута у ворота, кольцо на пальце сверкнуло, как клинок. Запах — табак, кожа, грех — ударил в ноздри, и я задохнулась, не от боли, а от него. Его глаза, синие, как буря, впились в меня, и я почувствовала, как кожа горит под его взглядом.

Он шагнул ближе, и воздух сгустился, пропитанный его аурой. Его пальцы поймали мои запястья, грубо, властно, и я ахнула, не в силах скрыть дрожь. Его прикосновения были как ожоги, как ток, и моё тело предало меня, вспыхнув жаром внизу живота. Я ненавидела себя за это. За то, что даже сейчас, истекая кровью, я хотела его. Хотела, чтобы его руки сорвали платье, вдавили меня в стену, завладели мной, как своей добычей. Его дыхание — горячее, близкое — коснулось моей шеи, и я задрожала, чувствуя, как пульс бьётся в горле, как мольба.

— Зачем? — его голос был хриплым, как рычание, и я почувствовала, как его тепло проникает в меня, как яд.

— Чтобы ты увидел, — прошептала я, и слёзы жгли щёки. — Я не твоя кукла. Я живая. И я хочу, чтобы ты почувствовал мою боль. Хочу, чтобы ты задохнулся ею, как я задыхаюсь тобой.

Его пальцы сжали мои запястья сильнее, до боли, до стона, что рвался из горла. Его взгляд был бездной, где я тонула, и на миг я подумала, что он сейчас прижмёт меня к себе, поцелует, как её, раздавит меня своей страстью. Моя грудь вздымалась, кожа горела, и я хотела, чтобы он не останавливался. Но он отпустил меня, и холод его равнодушия был хуже боли.

— Глупая, — бросил он, и это слово было как удар хлыста.

Милана ворвалась, как ядовитый призрак, её атласный халат обнимал тело, как любовник.

— Она безумна, Владлен! — её голос был сладким, как мёд, и смертельным, как яд. — Разбивает вещи, режет себя! Избавься от этой психопатки!

Он повернулся к ней, и его взгляд был как молния.

— Выйди, — произнёс он, и она сжалась, но не ушла.

— Ты жалеешь её? — Милана шагнула ближе, и её духи — приторные, как смерть — ударили в ноздри. — Она хочет разрушить нас!

Его пальцы на моём запястье дрогнули, и я почувствовала, как его тепло жжёт меня.

— Она моя, — сказал он, и эти слова были клеймом, выжженным на моей душе. — И я решаю, что с ней делать.

Милана фыркнула и ушла, хлопнув дверью. Владлен вызвал врача, но перед уходом его взгляд скользнул по мне, холодный, но с намёком на что-то тёмное, почти хищное.

— Твой долг растёт, Ксюша, — бросил он, и каждое слово было как гвоздь в мой гроб.

Он ушёл, и комната опустела, как моя душа. Врач пришёл, намазал раны мазью, перемотал бинты, но боль осталась — не в запястьях, а глубже, там, где его слова резали, как стекло. Они уехали — Владлен и его пиявка, — оставив меня в этом мраморном склепе. Я бродила по коридорам, избегая зеркал, пока не нашла в библиотеке старый дневник. Потрёпанный, с выцветшими страницами, он пах его прошлым. Я читала, жадно, словно могла разгадать его. И писала — свои мысли, свою боль, свои мечты, что он увидит во мне человека, а не игрушку. Это было моим бунтом, моим спасением.

Неделя прошла, как сон в лихорадке. Когда он вернулся, его аура была мрачнее, чем ночь. Я оставила дневник на его столе, глупо надеясь, что он прочтёт. Но Милана нашла его первой. Её смех резал, как бритва, когда она читала мои слова вслух, стоя рядом с ним.

— Какая трогательная чушь! — её голос был ядом. — Она влюблена в тебя, милый! Бедная, глупая девочка!

Владлен не смотрел на меня. Его глаза были пустыми, как зимнее небо.

— Сожги, — бросил он, и Милана улыбнулась, как хищница, почуявшая кровь.

Мой мир рухнул, как карточный домик. Мои мысли, моя боль — всё, что я вложила, было ничем. Её вкус — чёрный, ядовитый — затопил его мир, а я стояла, опустив голову, чувствуя, как её смех душит меня. Моя душа кровоточила, но я не дала ей увидеть мои слёзы.

Вечером он вошёл без стука, как всегда. Я сидела на кровати, книга выпала из рук, когда его тень легла на меня. Его рубашка была расстёгнута, и я уловила его запах — табак, кожа, грех. Мои запястья зудели под бинтами, но я не двигалась, боясь спугнуть этот миг.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Покажи руки, — его голос был как удар хлыста, но в нём дрожала нота, что заставила моё сердце замереть.

Я замешкалась, и он шагнул ближе, его колено коснулось края кровати. Моя кожа вспыхнула, как от ожога, и я задрожала, чувствуя, как его тепло обволакивает меня. Его пальцы поймали мои запястья, и я ахнула, не в силах скрыть стон, что рвался из горла. Его прикосновения были грубыми, но они жгли, как пламя, и я хотела, чтобы он не останавливался. Чтобы его руки скользнули выше, сорвали платье, вдавили меня в простыни, завладели мной, как своей собственностью. Моя грудь вздымалась, низ живота сводило от запретного желания, и я ненавидела себя за это.

— Почему ты такая? — его голос был хриплым, почти шёпотом, и его взгляд впился в меня, тёмный, голодный. — Почему не можешь быть просто… моей?

Я сглотнула, чувствуя, как его пальцы сжимают мои запястья, как его тепло проникает в меня, как ток.

— Потому что я живая, — прошептала я, и мой голос дрожал, как осенний лист. — И я хочу тебя. Даже когда ненавижу. Даже когда ты с ней…

Я осеклась, но его кольцо сверкнуло, как нож. Я коснулась его пальцев, осторожно, как будто трогала раскалённое железо. Его кожа была бархатом, его тепло — ядом, и я хотела, чтобы он прижал меня к себе, поцеловал, как её, завладел мной, как своей. Но он отстранился, его взгляд стал ледяным.

— Это не твоё дело, — бросил он, и каждое слово было как удар.

Я смотрела в его глаза — синие, как буря, — и чувствовала, как тоска раздирает меня.

— Я теперь ещё больше тебе должна, да? — мой голос был тихим, но в нём дрожала боль.

— Да, — он поднялся, и его тень легла на меня, как могильная плита.

Он ушёл, и комната опустела, как моя душа. Я подползла к изголовью кровати, свернулась в позу эмбриона, прижимая ладони к лицу. Они пахли им — табак, кожа, грех. Его запах был моим проклятием, моим спасением. Я засыпала, погружённая в тоску, зная, что мой долг бесконечен, а я — лишь тень в его мире.

Глава 21

Моя душа тлела, как угли под пеплом. Особняк был клеткой, его стены сочились им — терпким дымом сигар, холодным металлом, пороком, что звал меня, как сирена. Шрамы на запястьях, оставленные осколками той ночи, ныли, но их боль была шепотом против крика в груди. Владлен, его ледяной взгляд, его кольцо — всё это было оковами, что держали меня на привязи. Я была тенью в его царстве, но тень, что жаждала его пальцев, его дыхания, его бури.

Он сплёл новую паутину. Светские приёмы. Я должна следовать за ним и Миланой, как кукла на нитях, учиться их фальшивым улыбкам.

— Будешь гостьей, Ксюша, — его голос был как бархат, скрывающий шипы, и от него моя кожа вздрогнула, как от ласки. — Не заставляй меня наказывать тебя.

Я подчинилась, но каждый шаг в их мире был как прогулка по битому стеклу. В чужом особняке, где люстры искрили, а гости лгали глазами, я была чужой. Платье, что он выбрал — чёрный атлас, скользящий по бёдрам, как запретный шёпот, — подчёркивало мою кожу, но не мою душу. Милана блистала, её рука лежала на его плече, и я видела, как его пальцы касались её запястья, лёгкие, почти любовные. Боль вонзилась в меня, как ржавый гвоздь, и я сжимала бокал, пока пальцы не задрожали.

Танцы начались, и вальс — тягуче-медленный, как яд в венах — разорвал меня. Я не могла прятаться. Я шагнула на паркет, плюнув на их сценарий. Мой танец был мятежом, диким, чувственным, как вопль сердца. Платье льнуло к телу, волосы били по спине, и я кружилась, изливая тоску, ярость, жизнь. Гости замерли, их взгляды цеплялись, как крючья, но я танцевала для него. Для Владлена. Пусть увидит, что я не пепел, а искра, что я не тень, а пламя.

Музыка умолкла, и я упала на колени, задыхаясь. Тишина резала, пока Милана не рассмеялась — звонко, как треск льда. Она схватила меня за локоть, её ногти впились, как когти, и оттащила в тень колонн.

— Дикарка, — её голос был как яд, а духи — как сладкий морок. — Ты позоришь его. Ты ничтожество, Ксюша. Грязь под его ногами.

Я вырвалась, мои глаза пылали, как факелы.

— А ты? — мой голос дрожал, но я не отступала. — Кукла в бриллиантах. Он держит тебя, но не любит. Никогда не полюбит.

Её лицо исказилось, но я не успела торжествовать. Его тень накрыла нас, как чёрный занавес. Владлен стоял, его глаза — как ночное море, глубокие, опасные, резали меня насквозь.

— Довольно, — его голос был как раскат далёкого грома, и я задрожала, не от страха, а от него. — Милана, уйди.

Она фыркнула, но подчинилась, её каблуки застучали, как пульс в висках. Он шагнул ко мне, и воздух стал тяжёлым, как перед грозой. Его пальцы поймали моё запястье, там, где шрамы ныли, и я ахнула, чувствуя, как его тепло вливается в меня, как расплавленный воск. Его большой палец скользнул по коже, медленно, как обещание, и я выгнулась, невольно, как лист под ветром. Моя грудь вздымалась, платье натянулось, обнажая ключицы, и я хотела, чтобы он сорвал его, прижал меня к мрамору, завладел мной, как своей. Его дыхание — как раскалённый шёлк — коснулось моей шеи, и я задохнулась, чувствуя, как жар стекает в низ живота, как мольба.

— Зачем? — его голос был хриплым, как шёпот в полночь, и я уловила в нём трещину, что-то, что он не мог утаить. — Почему ты такая?

Я задохнулась, мои губы дрожали, а тело кричало, умоляя его не останавливаться.

— Потому что я живая, — прошептала я, и слёзы жгли щёки. — А ты видишь только её. Её руки, её ночи. А я… я тону без тебя.

Его пальцы сжали сильнее, почти до хруста, и я застонала, не в силах скрыть. Его взгляд был как чёрный прилив, топящий меня, и на миг я подумала, что он наклонится, поцелует меня, раздавит своей страстью. Его губы были так близко, что я чувствовала их жар, и я знала: один вдох, и я пропаду в нём. Но он отпустил меня, и холод его равнодушия был как лезвие в сердце.

— Знай своё место, — бросил он, и каждое слово было как шип в плоть.

Я стояла, задыхаясь, пока его шаги не растворились в гуле приёма. Милана смотрела издалека, её улыбка была как яд, и я знала: она победила. Снова.

Ночь в особняке была мучением. Я бродила по коридорам, как изгнанница, пока не услышала их голоса — не стоны, а ссору, приглушённую стенами. Милана шипела, её слова резали, как ножи:

— Ты слишком мягок к ней, Владлен! Она опасна!

Его ответ был как удар молнии:

— Она моя. И я решаю.

Моё сердце сжалось, но не от надежды, а от боли. Моя. Не женщина. Вещь. Я вошла в его кабинет, ведомая безумным порывом. Его пиджак лежал на кресле, и я прижала его к лицу, вдыхая его запах — дым сигар, металл, порок. Мои пальцы гладили его стол, его ручку, как будто я могла украсть его суть. Я свернулась в кресле, обнимая пиджак, и уснула, погружённая в мечты, где он касался меня, как её, где его руки срывали с меня всё, оставляя только нас.

Его шаги разбудили меня. Он стоял в дверях, его силуэт — как тёмный демон, готовый судить. Рубашка расстёгнута, открывая твёрдую линию груди, и я задрожала, чувствуя, как его взгляд режет меня, как скальпель. Он шагнул ближе, и воздух стал густым, как патока. Его пальцы поймали моё запястье, и я ахнула, не в силах скрыть стон. Его большой палец скользнул по шраму, медленно, как ласка, и я выгнулась, чувствуя, как жар его кожи вливается в меня, как расплавленное серебро. Платье задралось, обнажая бедро, и его взгляд прошёлся по моей коже, как прикосновение, от которого низ живота свело судорогой. Я хотела, чтобы он наклонился, сорвал с меня всё, прижал к столу, завладел мной, как своей. Его дыхание — как раскалённый ветер — коснулось моего лица, и я задохнулась, чувствуя, как пульс бьётся в горле, как мольба.

— Что ты делаешь? — его голос был низким, как рокот волн, и я уловила в нём голод, что он не мог скрыть.

— Я хотела… — мой голос треснул, как тонкий лёд. — Хотела тебя. Ты даёшь ей всё — ночи, тепло, жизнь. А мне — только цепи.

Его пальцы сжали моё запястье, почти до хруста, и я застонала, не в силах скрыть. Его взгляд был как чёрный прилив, топящий меня, и я знала: один шаг, и он сломает нас обоих. Его губы были так близко, что я чувствовала их жар, и я хотела, чтобы он поцеловал меня, раздавил, сделал своей. Но его кольцо сверкнуло, как лезвие, и он отстранился, его взгляд стал холодным, как сталь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не твоё дело, — бросил он, и каждое слово было как удар.

Я смотрела в его глаза — тёмные, как ночное море, — и чувствовала, как тоска раздирает меня.

— Мой долг растёт, да? — мой голос был шёпотом, но в нём дрожала боль.

— Да, — он отступил, и его тень легла на меня, как саван.

Он ушёл, и я рухнула в кресло, задыхаясь. Милана появилась в дверях, её улыбка была как яд.

— Ты никогда не будешь мной, — прошипела она, и её слова были как нож в сердце.

Я всё сильнее ревновала его к ней, мечтая, чтобы она сгинула, испарилась, исчезла под колёсами судьбы. И я хотела этого всё больше, понимая, что моя ненависть и моё желание — единственная правда, что у меня осталась.

Глава 22

Моя душа была как рваный парус, трепетала под ветром тоски. Особняк стал удавкой, его стены сочились им — горьким кофе, полированным деревом, тёмным соблазном. Шрамы на запястьях, следы той ночи с осколками, ныли, но их боль была лишь эхом агонии в груди. Владлен, его холодная власть, его кольцо — всё это было путами, что держали меня на коленях. Я была мотыльком в его пламени, сгорающим от жажды его касаний, его взгляда, его бури.

Милана тускнела, как выцветший гобелен. Её улыбка кривилась, макияж ложился пятнами, движения дёргались, как у марионетки с обрезанными нитями. Она смотрела на меня с завистью, её глаза цеплялись за мои волосы — длинные, русые, струящиеся, как река, — за мою кожу, чистую, без её вульгарных красок. Владлен запретил мне косметику, подчёркивая мою естественность, и это бесило её. Я видела, как её пальцы сжимаются, когда я проходила мимо, распустив гриву, в платье, что обнимало мои бёдра, как вторая кожа.

Я хотела его взгляда. Духи — нежные, цветочные, в розовом флаконе — были моим заклинанием, их аромат витал вокруг меня, как тайный зов. Я кусала губы, чтобы они алели, выбирала платья, что льнули к моей талии, моей груди, и каждый шаг был вызовом. Но он оставался далёким, как звезда, а Милана липла к нему, и я задыхалась, видя её руки на его плече, её смех, что резал меня, как ржавый серп.

Я не могла больше терпеть. Её гардеробная — алтарь её тщеславия — манила, как запретный плод. Я проскользнула туда, пока особняк дремал, и нашла её любимое платье — алое, как свежая кровь. Ножницы в моей руке дрожали, но я резала, я рвала, я уничтожала. Каждый разрез был моим криком, моим бунтом, моим желанием вырвать её из его мира. Ткань падала лохмотьями, и я улыбалась, чувствуя, как ярость кипит в венах, как я жива.

Её визг разорвал тишину. Милана ворвалась, её глаза сверкали, как уголья.

— Ты! — она схватила меня за волосы, дёрнула, и боль пронзила, как молния. — Мерзкая тварь!

Я вырвалась, ножницы выпали, но я не отступила.

— Это ты тварь! — выпалила я, и мой голос дрожал, как натянутая струна. — Ты — его украшение, а не женщина!

Её крик привлёк его. Владлен вошёл, его силуэт — как тёмный идол, готовый судить. Его рубашка была расстёгнута у ворота, открывая твёрдую линию груди, и я задохнулась, чувствуя, как его присутствие заполняет комнату, как раскалённый дым. Он шагнул ко мне, и воздух стал вязким, как смола. Его пальцы поймали моё запястье, там, где шрамы пели, и я ахнула, не в силах скрыть стон. Его большой палец скользнул по коже, медленно, как обещание греха, и я выгнулась, невольно, как свеча под пламенем. Моя грудь вздымалась, платье натянулось, обнажая ключицы, и я хотела, чтобы он сорвал его, прижал меня к стене, завладел мной, как своей. Его дыхание — как расплавленный мёд — коснулось моего лица, и я задохнулась, чувствуя, как жар стекает в низ живота, как мольба.

— Зачем? — его голос был низким, как шёпот ночи, и я уловила в нём трещину, что-то, что он не мог утаить.

— Я ненавижу её, — прошептала я, и слёзы жгли щёки. — Она — всё, что у тебя есть. А я… я хочу быть твоей. Хочу твоих рук, твоих ночей, тебя.

Его пальцы сжали сильнее, почти до хруста, и я застонала, не в силах скрыть. Его взгляд был как чёрный вихрь, топящий меня, и на миг я подумала, что он наклонится, поцелует меня, раздавит своей страстью. Его губы были так близко, что я чувствовала их тепло, и я знала: один вздох, и я пропаду в нём. Но Милана взвизгнула, её голос резал, как стекло:

— Она сумасшедшая! Выгони её, Владлен! Она ворует, портит мои вещи!

Он повернулся к ней, и его взгляд был как удар молнии.

— Уйди, — бросил он, и она сжалась, но не ушла.

— Ты жалеешь эту шлюху? — Милана шагнула ближе, и её духи — приторные, как гниль — ударили в ноздри. — Она хочет тебя, Владлен! Она опасна!

Его пальцы на моём запястье дрогнули, и я почувствовала, как его тепло жжёт меня.

— Её судьба — в моих руках, — сказал он, и его слова были как ошейник, сплетённый из железа и шёлка. — Не тебе решать.

Милана фыркнула и ушла, хлопнув дверью. Он отпустил меня, и холод его равнодушия был как нож в сердце.

— Ты заплатишь за это, Ксюша, — бросил он, и каждое слово было как шип в плоть.

Библиотека была его святилищем, и он вызвал меня туда вечером. Я вошла, дрожа, в платье, что обнимало мои бёдра, как любовник. Он стоял у стола, и свет лампы падал на его лицо, подчёркивая резкие скулы. Он протянул мне шкатулку, чёрную, бархатную, как ночь.

— Открой, — его голос был как шёлк, скрывающий сталь.

Я открыла, и ожерелье — сапфиры, холодные, как его сердце — сверкнуло.

— Для следующего приёма, — сказал он. — Ты будешь носить его.

Я задохнулась, понимая: это не дар, а цепь. Он не хочет меня, он хочет куклу. Ярость вспыхнула, как порох, и я швырнула шкатулку на пол, сапфиры рассыпались, как слёзы.

— Я не твоя игрушка! — закричала я, и мой голос треснул, как лёд. — Я ненавижу тебя! Ты даёшь ей всё — тепло, ночи, жизнь! А мне — только долг!

Он шагнул ко мне, его тень накрыла меня, как буря. Его пальцы поймали мой подбородок, заставляя смотреть в его глаза — тёмные, как бездонный колодец. Его большой палец скользнул по моей губе, и я задрожала, чувствуя, как жар его кожи вливается в меня, как расплавленный мёд. Моя грудь вздымалась, платье натянулось, и я хотела, чтобы он сорвал его, прижал меня к столу, завладел мной, как своей. Его дыхание — как раскалённый ветер — коснулось моего лица, и я застонала, не в силах скрыть. Я знала: один шаг, и он сломает нас обоих.

— Ты неблагодарная, — его голос был хриплым, как шёпот в полночь. — Хочешь назад, в ту грязь? Туда, где тебя ломали?

Я вырвалась, мои губы дрожали, а тело кричало, умоляя его не останавливаться.

— Лучше грязь, чем твоя клетка! — выпалила я. — Лучше меня ломали, чем я сохну здесь, желая тебя!

Его рука взлетела, и пощёчина обожгла щеку, как раскалённый прут. Я пошатнулась, но не упала. Боль вспыхнула, как искра в сухой траве, и адреналин хлынул в вены, срезая страх, как нож. Я смотрела в его глаза, пылая яростью, и знала: я не отступлю. Боль в щеке провоцировала новый прилив гнева, адреналин бурлил в жилах, срезая чувство самосохранения под корень.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 23

Библиотека пахла старыми книгами и воском, но я чуяла только его — резкий виски, потёртую кожу, мужской дух, что вгрызался в ноздри. Пощёчина за шкатулку пылала на щеке, её жар питал гнев, клокотавший в груди, как кипящая смола. Владлен стоял у стола, рубашка расстёгнута, грудь твёрдая, как бетон. Я задохнулась, его аура душила. Платье липло к бёдрам, пот проступил под мышками. Я шагнула ближе, каждый шаг отдавал дрожью в ногах. Сегодня я не отступлю.

— Думаешь, можешь держать меня в клетке? — голос треснул, но я выпрямилась.

— Ты уже в ней, — он шагнул ко мне, голос низкий, как рык. Тень его накрыла меня, тяжёлая, как гроза.

Губы пересохли, но гнев вырвался криком:

— Я ненавижу тебя! Твои правила, твою Милану, твой мир! Я хочу тебя, Владлен, тебя, а не твои цепи!

Его глаза полыхнули, как угли в ночи. Он рванулся ко мне, пальцы сдавили запястья, вдавили в книжный шкаф. Полки впились в спину, но я не отшатнулась. Грудь вздымалась, платье задралось, оголяя бедро, кожа горела под его взглядом. Я хотела, чтобы он разорвал меня, взял здесь, сейчас. Дыхание его обожгло шею, горячее, рваное, и я застонала, ноги подкосились, дрожь пробежала по телу.

— Хочешь меня? — голос хриплый, пропитан голодом, что он не мог утаить. — Бери.

Его рука рванула платье вверх и ткань задралась до талии, обнажив кожу, уже влажную от желания. Пальцы нашли мои складки, скользкие, горячие, и я ахнула, жар хлынул по венам, как расплавленное вино. Он раздвинул ноги коленом, прижал меня к шкафу. Пот выступил на лбу, стекал по шее. Соски напряглись, тёрлись о ткань, посылали искры вниз. Его большой палец коснулся клитора, тёр быстрыми кругами, и я вскрикнула, бёдра дрогнули, влага потекла по внутренней стороне бедра, тёплая, липкая. Средний палец вошёл внутрь, растягивая тугие стенки, и я выгнулась, ногти впились в его плечи, рвали рубашку. Стенки сжали его палец, дрожь пробежала по телу. Я хрипела, пот капал между грудей, заливал спину. Второй палец вошёл глубже, задел точку внутри, и я задохнулась, стоны рвались из горла, громкие, рваные. Его рука двигалась с влажным чмоканьем, ритм ускорялся, пульс колотился между ног, запах моей влаги — резкий, мускусный — смешался с его виски. Я задыхалась, его взгляд пожирал меня.

— Это всё, чего ты хочешь? — прорычал он, пальцы вонзались глубже, быстрее.

Я хрипела, не могла ответить. Оргазм накрыл, как буря. Стенки сжались, влага хлынула, залила его руку. Бёдра задёргались. Я выкрикнула его имя, голос сорвался. Пот стекал по шее, сердце лупило в рёбра. Он выжимал спазмы, пока я не обмякла, задыхаясь. Бёдра мокрые. Ноги дрожали. Он поднёс пальцы к моим губам, блестящие от моих соков, их мускусный запах ударил в нос.

— Лижи, — рявкнул он. Я подчинилась, дрожа. Губы сомкнулись на его пальцах. Язык лизнул. Вкус — солоноватый, сладкий, стыдный. Тело пылало, но он не дал мне отдышаться.

Жар его взгляда не угас. Рука рванула ремень, штаны соскользнули вниз. Его член прижался к моему животу — твёрдый, горячий, вены пульсировали под кожей. Я ахнула, пальцы сжали его, жар обжёг ладонь. Он застонал, низко, по-звериному, и вдавил меня в шкаф. Руки подхватили бёдра, приподняли. Кожа вспотела под его хваткой, пальцы оставляли жгучие следы. Он вошёл одним резким толчком. Я вскрикнула. Боль смешалась с наслаждением. Его твёрдость растягивала меня, заполняла до предела. Я задыхалась, цеплялась за его плечи, ногти рвали кожу. Боль растворилась в жгучем удовольствии. Его толчки были глубокие, сильные, каждый вбивал меня в шкаф, вырывал хрипы из горла. Мои стенки сжимали его, влага текла, чавкающие звуки сливались со стонами. Пот заливал спину, капал с висков. Соски тёрлись о его грудь, посылали искры. Его пальцы впивались в бёдра, оставляли синяки. Я тонула в его ритме, в рваном дыхании, в его власти, что сжигала меня.

— Посмотри на меня, — прорычал он. Я утонула в его глазах, тёмных, как бездна. — Хочу видеть, как ты кончаешь.

Оргазм рванул, как молния. Стенки сжались вокруг него. Я закричала. Бёдра задрожали. Влага хлынула, заливая нас. Он толкнулся глубже, резко. Его тепло наполнило меня, пульсируя. Он застонал, хрипло. Замер, прижав меня к шкафу, его пот смешался с моим.

Он отстранился, и холод его взгляда ударил, как лёд.

— Ты — мой каприз, — сказал он. Слова впились, как шипы. — Она — моя судьба. Твоя похоть — мусор.

Я задохнулась, слёзы хлынули, гнев вспыхнул заново. Я закричала, голос треснул:

— Я ненавижу тебя! Ненавижу её! Лучше сгину, чем останусь куклой!

Его рука взлетела. Вторая пощёчина хлестнула, как раскалённый клинок. Губа лопнула. Кровь потекла, солёная, горячая. Я рассмеялась — надрывно, истерически. Слёзы хлынули, смешались с кровью. Смех был моим вызовом, моим ножом. Но он не гасил ярость, а разжигал её, как керосин.

— Убей меня! — выкрикнула я. Голос дрожал. — Сломай, если не можешь отпустить!

Он сжал кулаки. Глаза вспыхнули, как угли. Я увидела тень — не гнев, а страх, что он раздавит нас.

— Ты будешь моим крестом, пока я не сброшу тебя, — голос был как раскалённый металл. Он отступил. Шаги ударили в тишине.

Он ушёл. Библиотека опустела, как моя душа. Я сползла по стене. Ноги дрожали. Платье задралось, бёдра липкие от его касаний. Кровь текла из губы, тёплая, липкая. Я вытерла её дрожащей рукой. Слёзы жгли, как кислота. Я была его игрушкой, его проклятьем. Моя страсть к нему была моим адом. Я опустилась по стене, вытирая кровь с разбитой губы и глотая предательские слёзы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 24

Холодная вода текла по пальцам, смывая кровь с губы, но не боль, что жгла внутри. Я стояла в ванной, дрожа, с мокрыми щеками, где слёзы смешались с водой. Вкус крови — солёный, жгучий — был вкусом моей любви к Владлену, больной, рвущей меня, как ветку без наркоза. Зеркало отражало моё лицо: гладкая кожа, длинные волосы, струящиеся по плечам, подтянутое тело, что я научилась любить. Но он не видел во мне женщину. Я была его зверьком, игрушкой, пустой оболочкой. Тело всё ещё помнило его пальцы, его толчки, жар его кожи, и я ненавидела себя за это. Пот выступил на шее, сердце колотилось, стыд душил, но желание не гасло, даже после его слов, что я — лишь каприз.

Я коснулась припухшей губы, ранка отозвалась острой болью. Хотела сбежать, раствориться в ночи, но знала: охрана не пустит. Моя свобода — мираж, клетка из шёлка, что Владлен сплёл вокруг меня. Я могла терпеть или сломаться. Выбора не было.

Утром комната наполнилась чужим присутствием. Прислуга внесла коробки, аккуратно сложенные, с запахом новой ткани. Я открыла одну — шёлковое бельё, тонкое, как паутина, сшитые на заказ платья, туфли, что сверкали, как его холодные глаза. Всё по моему размеру, всё идеально. Я провела пальцами по шёлку, ткань скользнула по коже, вызывая дрожь. Надела платье, и оно обняло бёдра, подчеркнуло грудь, как вторая кожа. Но это не было заботой. Это был ошейник, знак, что Владлен готовит меня к отъезду, чтобы стереть из своей жизни. Пот проступил на спине, я сжала кулаки, ненавидя себя за мысль, что хочу его взгляда, его касания, даже после всего. Мысли о побеге вспыхивали, но гасли — я не могла представить жизнь без его лица, его голоса, его жестокой власти.

Через неделю, в дождливый вечер, я бродила по особняку, избегая его. Дождь стучал по окнам, и я укрылась в оранжерее, где тепло обволакивало, а запах цветов заглушал боль. Я сидела на скамье, в обтягивающей водолазке и джинсах, волосы ещё влажные после душа, струились по спине, слегка завиваясь. Сердце ныло, тело всё ещё хранило память о нём — его руках, его дыхании. Я закрыла глаза, пытаясь забыть, но шаги в коридоре заставили меня вздрогнуть.

Владлен вошёл, за ним двое мужчин в дорогих костюмах, их голоса резали тишину. Я вскочила, сердце заколотилось, но уйти не успела. Его взгляд поймал меня, тёмный, тяжёлый, губы поджались.

— Останься, — бросил он, и я застыла, ноги налились свинцом.

Мужчины, статные, с маслеными глазами, разглядывали меня, как добычу. Один, с сединой на висках, ухмыльнулся, назвал «красоткой для утех». Я сжалась, пот выступил на шее, но Владлен холодно уточнил:

— Моя игрушка.

Слово резануло, как нож, вернув боль той ночи, когда он назвал меня капризом. Грудь сдавило, стыд и гнев хлынули в горло. Я хотела крикнуть, но голос пропал. Второй мужчина, Риччи, шагнул ближе. Его пальцы коснулись моих волос, скользнули по шее, оценивая, как товар. Кожа вспыхнула под его касанием, но не от желания — от брезгливости. Я отшатнулась, но он поймал мою руку, сжал запястье, не давая уйти.

— Какая нежная, — протянул он, его дыхание пахло дорогим табаком. — Где ты нашёл такую?

Я дёрнулась, но хватка была железной. Пот выступил на ладонях, сердце колотилось, я искала спасения в глазах Владлена, но он сидел в кресле, пил виски, его лицо — маска. Риччи нагнулся ближе, его пальцы скользнули к моему бедру, сжали кожу через джинсы. Я задохнулась, голос дрожал:

— Пустите.

Он рассмеялся, низко, маслено, и сжал сильнее, его рука поползла выше.

— Не бойся, куколка, — шепнул он, губы близко к моему уху. — Мы повеселимся.

Страх ледяной волной хлынул в грудь, тело оцепенело, но гнев вспыхнул, как искра. Я дёрнулась, пытаясь вырваться, но он удержал меня, его пальцы впились в талию. Владлен молчал, его стакан звякнул о стол, но он не двинулся. Риччи повернулся к нему, улыбка стала шире.

— Владлен, будь гостеприимным, — сказал он, голос пропитан наглостью. — Дай игрушке поиграть. Пусть разденется, потрогает свои сисечки, а потом возьмёт мой член в этот прелестный ротик. Поделись, партнер.

Я застыла, страх и брезгливость сдавили горло, сердце колотилось, как пойманная птица. Владлен молчал, его взгляд был непроницаем, и я не знала, что хуже — его равнодушие или угроза Риччи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 25

Танцевальная комната гудела от музыки. Басы били в грудь. Я танцевала, чтобы заглушить стыд. Риччи, его липкие пальцы, слова Владлена — «моя игрушка» — жгли, как кислота. Пот заливал спину. Сердце колотилось. Бёдра изгибались, волосы хлестали по плечам. Я кружилась, босые ноги скользили по паркету. Но боль не уходила. Пальцы коснулись губы. Ранка заныла. Кровь — солёная, жгучая — вернула меня к той ночи. Его руки. Его власть. Его холод.

— Дура, — выдохнула я. — Почему я не могу забыть?

Хотела сбежать. Знала: охрана не пустит. Любовь к нему была моим проклятьем. Я задыхалась.

Утром прислуга внесла коробки. Запах новой ткани ударил в нос. Я открыла одну. Шёлковое бельё, тонкое, как дым. Платья, сшитые на заказ. Туфли, острые, как его взгляд. Записка сверху. Его почерк: «Вечером. Кабинет».

— Зачем? — пробормотала я. — Что тебе нужно?

Пальцы задрожали. Сердце сжалось. Я надела бельё. Шёлк скользнул по коже. Обнял грудь, бёдра. Но это был не дар. Ошейник. Он хотел убрать меня. Изгнать. Пот выступил на ладонях. Я сжала кулаки. Ненавидела себя за жар, что вспыхивал при мысли о нём. Его голос. Его губы. Его тело, что владело мной.

— Почему ты так со мной? — шепнула я зеркалу. Оно не ответило.

День был пустым. Милана уехала. Тишина давила. Дождь стучал по окнам. Я бродила по коридорам. Водолазка липла к телу. Джинсы обтягивали бёдра. Волосы, влажные после душа, струились по спине. Тревога сжимала горло. Его тень была повсюду. Запах виски. Скрип пола. Я боялась его. Боялась себя. Слова Риччи звенели в голове. Я молилась, чтобы никто не пострадал.

— Пожалуйста, — шептала я. — Не дай им тронуть других.

Вечер накрыл особняк. Я вошла в кабинет. Ноги дрожали. Пот выступил на ладонях. Владлен сидел за столом. Пьяный. Бутылка виски в руке. Рубашка расстёгнута. Грудь блестела от пота. Взгляд мутный, но острый. Запах виски и дыма ударил в нос. Сердце рванулось. Дыхание сбилось. Водолазка липла к телу. Соски напряглись, выдавая меня.

— Подойди, — бросил он.

Я шагнула. Ноги подкашивались.

— Зачем я здесь? — голос дрожал.

Он усмехнулся. Горько.

— Хочешь знать? — его глаза скользнули по мне. — Правда нужна?

— Говори, — выдохнула я.

— Ты моя, — хрипнул он. — Всегда была.

Я сглотнула. Пот стекал по спине.

— Тогда почему? — шепнула я. — Почему ты так со мной?

Он встал. Шатаясь. Оказался рядом. Руки поймали плечи. Сдавили. Я ахнула. Сердце рванулось. Его дыхание, горячее, с привкусом коньяка, обожгло лицо. Он притянул меня. Губы накрыли мои. Страстно. Жадно. С силой, что выбила дыхание. Его язык ворвался в рот. Вкус виски и дыма смешался с моим. Руки сжали талию. Впились в кожу. Я застонала. Растворялась в его жаре. Пальцы коснулись его груди. Твёрдой. Влажной от пота. Я тонула. Забывала стыд. Боль. Его слова. Губа заныла, кровь выступила. Но я не могла отстраниться. Его поцелуй был ядом.

— Владлен, — хрипела я.

— Молчи, — прорычал он. Его губы давили сильнее.

Я задыхалась. Тело горело. Но он оттолкнул меня. Резко. Взгляд потемнел. Он отшатнулся. Не сказал ни слова. Дверь хлопнула. Я осталась одна. Губы горели. Тело дрожало. Пот заливал спину. Водолазка липла к коже. Смятение рвало грудь. Его вкус был на языке. Его жар — в венах.

— Почему? — шептала я. — Зачем?

Я не могла дышать. Ноги понесли меня за ним. К его спальне. Страх и желание гнали меня. Дверь скрипнула. Я вошла. Сердце колотилось. Владлен сидел в кресле. Обнажённый до пояса. Кожа блестела от пота. Пальцы сдавливали виски. На полу — опрокинутая бутылка коньяка. Пепельница с дымящейся сигаретой. Он был пьяный, в стельку. Но знал, что я здесь. Его глаза, мутные, но острые, поймали меня. Я замерла. Дыхание сбилось. Тело холодело. Я не могла уйти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец